когда Каштан однажды спросил, как вообще она работает, отец ответил: да не обращай внимания, её вообще не должно быть здесь.
– Так что-что там с рынком?
Когда отец не отвечал Каштану, Каштан замолкал. Когда Каштан не отвечал отцу, тот спрашивал снова и снова, чаще и чаще, и так пока не оказывался рядом и не сжимал тонкими пальцами Каштановы плечи. Или ещё мог, наоборот, неожиданно стать мирным, рассеянным даже, отложить письма, позабыть дела, пожать плечами, как сейчас:
– Не хочешь – не рассказывай.
И так и оставался за столом, смотрел не на Каштана всё равно – в окно за его спиной. Мягко смотрел, как будто небо ещё только розовело, только ступали на него рассветные кошачьи лапы. Это отец придумал про кошку рассвета, и отец же рассказывал Каштану: мол, если тихо сидеть ранним утром, не спугнуть, то обязательно увидишь хотя бы, как хвост мелькнёт. Да, застынет потом еловой веткой, да, саму кошку не поймаешь, не услышишь, но караулить-то всегда можно. Это наш с тобой секрет. Поэтому сейчас Каштан спросил:
– Отец, кошку увидел?
Вот, пожалуй, когда Каштан пытался пошутить, отец нет-нет да смотрел прямо. Будто удивлялся: это что, мой сын так говорит? Это его я вижу?
– Кошку?.. А, нет, кошка давно скользнула выше по небу, исход с тобой. На рынок не пойдём.
– А ты бывал на рынке?
– Приходилось.
– И там правда прилавки, и ягоды в корзинах, и рыбы лежат во льду?
– Как же ты любишь новые слова! Нет, не было там рыб, у нас море не рядом. Ягоды ещё могут быть. Где ты узнал?
Всё упиралось в новую книгу. О, что это была за книга! Обложка – бело-красная, полосатая, как леденец, который отец как раз накануне сюрпризным жестом вытащил из кармана куртки. Каштан таких леденцов ещё ни разу не видел и таких книг – тоже. Новые, не отцовы, книги в их доме вообще появлялись редко и в основном набраны были мелкими буквами и на плохой бумаге, и картинки там если и мелькали, то смазанные, нецветные – буро-зелёные или серые. Отец такие книжки не ценил: проглядывал на ходу и отшвыривал в угол, где они исчезали, не достигнув пола. Если всё сохранять, что само в доме сотворяется, – места не напасёшься. Иногда Каштан успевал эти ненужные книги заметить первым и уносил к себе в спальню, наверх. Хранились у него, например, справочник по строению рыб, и история приключений доблестного рыцаря, и некий сводный список замков с описаниями – в предисловии автор честно признавался, что большая часть замков в наши дни лежит в руинах и он и сам не знает, для чего свёл обрывочные сведения воедино. Из любви к порядку разве что.
Но эта книга возлежала на столе в гостиной, и обложка её блестела. Эта книга не сомневалась, что имеет право тут быть. Может быть, эта книга была уверенней в себе, чем сам Каштан.
– Где ты узнал?
– Я прочёл в книге. Принести?
Отец кивнул, будто не сразу и расслышал, что именно Каштан сказал. И губы – только что были обычные, такими можно есть варенье и оладьи – вдруг стали тонкие и тёмные. О, как же Каштан это не любил – когда отец будто подёргивался тенью, весь делался царапина, расщелина, глухая нора, чёрная вода.
Книга блистала и благоухала: открой меня, любуйся мной, я томно распахну страницы и покажу тебе лошадей и лужайки, рыцарей и рынки. Каштан принёс её, неловко прижимая к себе, боясь оцарапаться об угол, и выложил на стол. Обложка слишком яркая для кухни. Красный подходит к отцовским губам. Каштан, в своей коричневой рубахе и зелёных штанах, совсем померк на этом фоне. Ой, что будет.
Отец медленно откинул обложку – задел свою же чашку, та заскользила по столу, брызнул остывший чай. Каштан вскочил за тряпкой. Отец переворачивал страницы и вскинулся вдруг:
– Не может быть так быстро.
– Прости, что?
– Да я просил их, я их умолял… Не может быть так быстро! Ай, как плохо, прах побери, да чтоб их пересоздали!
Отец часто ругался, но пересозданием на памяти Каштана – только один раз. Вообще, он как-то очень уж переживал – так резко махнул рукой, что уронил-таки розеточку с вареньем, и даже не собрал осколки одним движением кисти – только зашипел. Но у Каштана оставался ещё один непроизнесённый вопрос, – такие нельзя накапливать, они потом мешают спать и перепутываются. Поэтому он спросил:
– Ты говорил, снаружи очень мало людей, но книжка говорит, на рынке – много.
– Да мало ли что я говорил… Здесь рядом рынки есть? Нет. Я говорил о лесе, не о городах.
– А в город нам тоже нельзя, да? Я хочу флажки. Такие красные и белые флажки, которые иногда натягивают между прилавками, если те крытые.
– Да я принёс бы тебе эти драные флажки!..
Тут отец замер и правда потащил из кармана рубашки мятые флажки – красные, красные на белой верёвке, жёлтые, снова красные… Они не кончались, и отец сдался первым и остановился, махнул рукой.
– Спасибо, – поблагодарил Каштан.
– Да не за что. Ты ведь и врать не умеешь толком, верно?
– А зачем мне врать?
– Чтоб в мире, где много людей, остаться в живых. Чтоб на рынке тебя не обсчитали. Давай, скажи: сегодня небо синее.
– Оно не синее.
– Я вижу. Повтори.
– Сегодня небо… синее немножко.
– Нет.
– Сегодня небо серое с уклоном в синий.
– Нет. Ты что, не в силах произнести прямую ложь? Давай, скажи: я живу в городе.
– Нет, я живу в лесу.
– Ты идиот?
– Да.
– Вот и объяснились.
Отец вскочил. Иногда, когда злился, он мог унестись чёрным ветром через окно, но тут только вздохнул. Лампа моргнула и почему-то стала светить тускло, мутно-зелёным.
– Ну, собирайся, что же.
Отец наступил в варенье, скривился и всё-таки пощёлкал пальцами, чтобы осколки вперемешку с раздавленными ягодами прыгнули в большую миску. Вынести потом…
– Понимаю, что ты хотел пойти один, но я тебя провожу. Будь это хоть сто тысяч раз запрещено. – Отец фыркнул. – Кто признает во мне меня?
Каштан совершенно не хотел идти один. Он вообще был бы счастлив никуда не идти. Но этого он говорить не стал, просто спросил:
– А кого в тебе могут признать?
– О-о, – отец закатил глаза. – Ещё поймёшь, Каштан. Ещё наслушаешься.
* * *
Вышли затемно, и отец держал Каштана за руку. Лес был тёмный, чужой, как будто нарисованный кем-то очень печальным, очень мрачным, и ни одной рассветной кошки в
