присесть, ни закусить. Не дай бог, еще участковый заявится. У нас насчет этого строго! — и Павел Тимофеевич повел их к себе. — У меня там и огурчики, то-се да и отдохнуть где найдется…
В избе, за столом, познакомились. О старшем корневщике — Федоре Михайловиче — он слышал не раз, а вот в лицо не знал. Нашлись и общие знакомые: деверь Павла Тимофеевича на Немпте зимовье держал, а Федор Михайлович, оказывается, нередко у него останавливался и даже выпивали вместе не раз. Младший — Володька, как понял Павел Тимофеевич, — ни в корневке, ни в охоте своего голоса не имел и ходил со старшим ради компании.
Федор Михайлович сокрушенно вздыхал: жаль потерянного времени! Павел Тимофеевич понимающе кивал, сочувствовал: «Бывает… Раз на раз не приходится…» Он с первых же слов понял, что его собеседник нрава спокойного, но крутого, дело знает и попусту бродить не привык. Шел на верное дело, а вот не выгорело.
— Так куда же вы теперь? — поинтересовался он.
— Куда? Известно. Дождемся первого катера — тут леспромхозовские самоходки грузы таскают — да и на Бурлит.
— Да, неладно получилось, — посочувствовал Павел Тимофеевич. — А можно было бы кое-что сообразить…
Федор Михайлович понимающе глянул и приказал:
— Ну-ка, Володька, дуй за второй! — и кивнул на порожнюю поллитровку.
Когда они остались вдвоем, Павел Тимофеевич вполголоса заговорил:
— С отъездом советую повременить. Двадцать ден потеряли, рискните еще неделькой, — он придвинулся вплотную, словно кто мог подслушать его тайну.
Так уж получилось, что берег Павел Тимофеевич много лет приметное место, все собирался попользоваться корешками сам, а подвернулась компания, не утерпел — высказал. Это не просто — объявить, что знаешь в тайге место, где есть затески, это все равно, что сказать, где у тебя зарыт кошелек с кругленькой суммой, потому что корень женьшеня ценится вдвое, втрое дороже золота. Он, конечно, понимал, сколь великодушно поступает, открывая незнакомым людям свое заветное место, понимал это и Федор Михайлович. Но Павел Тимофеевич не сожалел: промысловик — свой брат, это не какие-нибудь хапуги. Человеку, которого промысел кормит и поит, проходить месяц впустую — не шутка. Не один живет — за спиной семья, ее без куска хлеба не оставишь. А что такое забота о хлебе насущном, ему ли не знать?
Вместо недели они проходили все полторы, нашли двадцать три корня. При дележе на брата пришлось по четыреста тридцать граммов. Не худо. Поискать бы как следует, может, и еще бы взяли, да время поджимало, а тут еще задождило. Договорились так: на следующее лето, пока никто не пронюхал, «обломать» еще раз эту сопочку, потому что искали «ходом», и корень наверняка остался. Не исключено, что пустятся в рост и «спящие». Такое случается.
Ждал Павел Тимофеевич двоих, а приехало пятеро. Хотя уговору принимать в компанию еще кого-то не было, он не стал возражать: пусть едут, тайга велика, не на одной сопке корень растет. Всем хватит.
Еще неделю назад Иван не знал своих компаньонов, не думал, что попадет на Бикин. Хотя и мечтал попытать счастья в корневке — этом загадочном промысле, но поездка, сборы — все свалилось неожиданно, в каком-то невероятно быстром темпе.
Жарким июльским днем он шел по городу в сторону парка, чтобы повидаться с приятелем.
От размягченного асфальта несло зноем, запахами сгоревшего бензина, масел, гудрона. В застойной духоте большого города трудно было дышать. Тучная, поблескивающая листва тополей, густо облепленная пухом, тяжко обвисала с неподвижных ветвей. Струившийся от разогретой земли воздух еле-еле пошевеливал ее. Тополиный пух носился вокруг, вихрился за машинами, сбиваясь пластами у обочин, возле заборов, в каждой выбоине. Мальчишки, когда не видели поблизости взрослых, бросали зажженные спички и с удовольствием наблюдали, как веселое быстрое бездымное пламя пробегало над пластом пуха, оставляя после себя опаленные мелкие семечки.
Самое жаркое время — июль. Каждого манит прохлада Амура, на три километра в ширину раскинувшегося сразу за парком, в который упирается центральная улица города. Поток нарядно одетой публики жмется к затененной стороне, под развесистые ильмы. В такое бы время за реку, в лес, в горы… Но так может сказать человек, незнакомый с природой Дальнего Востока. Лишь служба да заработок принуждают горожанина отправиться в разгар лета в лес.
Иван встретил приятеля в условленном месте, и они неторопливо направились к парку.
— Когда же махнем за корнем? — спросил Иван.
— Сейчас не могу.
— Опять не могу! Сколько можно откладывать? — в возгласе Ивана досада, которой он и не скрывает.
— Что я могу поделать: ремонт в разгаре, а я — директор — отправлюсь в тайгу. Так, по-твоему?
Нет, Иван не желал, чтобы директор — его спутник по странствиям — бросал свою работу на произвол судьбы. Но и без него он не мог.
— Третий год собираемся за женьшенем, а дело ни с места. Что было толковать?..
— Погоди, не ершись! — Приятель примиряюще стиснул Ивана за плечи. Руки у него тяжелые, сильные, не так-то их и сбросишь, если не пожелает. — Я тут с одним товарищем говорил. Если уж тебе невтерпеж, сходи без меня.
— Кто же меня возьмет? Или вы сами не промысловик?
— Говорю — толковал! Я не раз ему одолжение делал, не откажет. Он охотник, тайгу знает, как мы свой город. Приведет, куда хочешь, и выведет. Корнюет, правда, немного, но опыт есть. У него напарник, но это не беда. Поговоришь, может, в свою компанию возьмет, а нет, так с Мишей спаруешься, отдельно искать станете.
— А Миша разве идет?
— Да, он в отпуске, а кроме, как за женьшенем, сейчас идти в тайгу не за чем.
— А где мне этого вашего товарища найти?
— Давай так: я его приглашаю к себе в среду, хочу, чтобы, он принес корень — два для музея. Деньги на это есть. Вот ты и зайди.
— Хотите развести плантацию?
— Не иронизируй. Вот скажи, разве плохо, если в музее будет цвести живой женьшень? В Хабаровск интуристы, делегации приезжают, а у нас в музее один завалящий корешок, подаренный пятьдесят лет назад покойным Арсеньевым. Стыд! В крае, где промышляют женьшень, негде посмотреть на живое экзотическое растение. И не только в иностранцах дело. А наши люди не хотят поглядеть? Скажи, плохо, если бы мы дали в наши институты, школы гербарии с этим растением? Короче — договорились: до среды.
Приятель обеими руками потряс руку Ивану. Лицо его лучилось в сердечной, доброй улыбке, глазки проглядывали хитрыми, острыми точками — зрачками в прищуре.
— А как твоя благоверная, отпускает? Не боится, что тебя укусит энцефалитный клещ или задерет медведь?
— Ерунда! — отмахнулся Иван. — Вы же сами знаете, что ни черта со мной не