же. Скорее уж боязливая. А ещё экономная. Вот и теперь из трёх лучинок одну оставила, мол, и без того хватит. Как она сказала? Свой рот и в темноте не потеряешь, а остальное — от лукавого.
Стол вытянули на середину комнаты. Массивный, он возрастом, верно, мог поспорить с хозяйкой этой комнатушки, впрочем, как и остальная мебель. Нам с Метелькой дозволено было использовать целых две полки в шкафу, а ещё ящики под кроватями. Но и полки, и ящики старухой периодически обследовались, причём факт сей она нисколько не скрывала:
— Ещё сховаете чего не того, — сказала она, когда я в первый раз претензии предъявил. — Революсьёнеры.
Это слово она произнесла с немалым удовольствием.
Чай мы допивали в тишине. Старуха спешно жевала или прятала колбасу, поглядывая на нас с Метелькой недобро. Но ругаться не ругалась. Знала, что и ей с нами повезло. Другой бы кто за такие шутки в ухо дал бы, не поглядевши на возраст. А мы вот старость уважаем.
И пить не пьём. И во хмелю не буяним. Золото, а не квартиранты.
Я поднял воротник старого тулупа, который затянул куском веревки. Метелька подавил зевок.
— Рано ещё…
Небо бледнело.
Улицы пока оставались пустынны. До завода всего ничего, вот оттягивают до последнего.
— Пошли. А то опять в толпе маяться.
Сапог проломил тонкую слюдяную корку. По ночам ещё прилично подмораживало, но к обеду распогодится. А там уже и до лета рукой подать. Воздух вонял серой и гнилью, тухлой водой, что собиралась в канавах. Со снегом сходили и нечистоты, которых тут было во множестве.
Петербург, мать вашу.
Культурная столица. В мире здешнем в принципе столица, куда мы ехали, ехали и вот, приехали. Встречай, родимая.
Добирались долго.
Сперва Еремей полз какими-то просёлочными дорогами, петляя, что заяц. Где-то там, близ села, название которого в памяти моей не сохранилось, мы заприметили стоявшую в отдалении церквушку, где и выгрузили иконы. Ну и спящую девицу тоже. В самую церковь занесли и одеялом укрыли. Оно-то, может, до заутренней всего ничего оставалось, но с одеялом надёжней. Мишка ещё порывался сказать, что так неможно, что это опасно и надобно передать несчастную в заботливые руки родителей, но на вопрос, как этот сделать, чтоб самим не засветиться, ответить не сумел.
— Как-нибудь выживет, — сказал я ему. — Мы и так её спасли.
Потом были другие дороги.
И другие деревни.
И чем дальше от границы, тем больше их становилось. Где-то там, близ очередной, бросили машину, добравшись до станции пешком. И уже в поезде, в тряском вагоне третьего класса, я поверил: вырвались.
Нет, что искать будут, это, конечно, факт, но потом.
И пусть ищут.
Пусть хоть обыщутся, но передышку мы получили.
Трястись пришлось долго.
Несколько пересадок.
Вагоны, отличавшиеся друг от друга разве что степенью изношенности. Люди, которые тоже казались одинаковыми. И мы в своей разношёрстности как-то легко вписались в общий хаос.
А потом вот Петербург.
Почему-то я ждал, что город будет похож на тот, оставленный в прошлой моей жизни. Зря. Двухэтажное, какое-то странное на мой взгляд строение Приморского вокзала поднималось над окрестными одноэтажными домами, половину из которых и домами назвать было сложно. Потемневшие доски, какая-то бесконечная змея крыш, перетекавших из одной в другую. Рёв скотины.
Ругань.
Вонь.
Редкая чистая публика спешила удалиться, мимо сновали грузчики и пассажиры из тех, кто попроще. Тащили тюки и целые тележки, гружёные доверху. И по-над этим бедламом висел туман из дыма, смога и сизого рыхлого тумана.
— Там он, — Еремей огляделся. — Фабрики. Если на них идти, то и жильё надобно искать поблизу.
Вот и нашли.
Я похлопал себя по плечам, разгоняя заледеневшую кровь.
Ничего. Смена начнётся и взбодримся. Меж тем на улице прибавлялось народу. Спешили мастера, которым положено было являться раньше. И те, кто, как и мы, не хотел попасть в толпу. Там-то потом поди-ка докажи, что не опоздал, а на проходной вновь затор случился.
— Эй, — нам помахали с другой стороны улицы. — Доброго утра!
Филимон радостно ощерился и сплюнул через свежую дыру.
— Зуб выдрал? — поинтересовался я.
— Ага! Сам, — с гордостью произнёс он.
Зубов у Филимона оставалась едва ли половина от положенных природой, да и те жёлтые, покрытые плотной коркой то ли налёта, то ли зубного камня.
— Чистить начни.
— Скажешь тоже, — Филимон сунул руки в карманы и произнёс с убеждённостью: — Не поможет. А порошок в лавке дорогущий.
— В лавке всё дорогущее, — Метелька подавил зевок. — А у нас старуха опять на дровах экономит. И чай еле тёплый. Колбасу спрятала.
Филимон пожал плечами:
— Жадная она. Я тебе сразу говорил, давай к нам.
Это в комнату, в которой жили четырнадцать человек? Причём комната была мало больше старухиной. И кровати стояли тесно, рядами. Меж ними натянули веревки, а на них повесили старые простыни.
— И деньгу сбережёшь. Вон, с Шушером перекинуться. Он и ещё Шило во вторую работают. А вы в первую. Посменно можно спать. И сколько вы старухе платите? А тут за кровать рубль в месяц выйдет![3]
Ну да. С его точки зрения изряднейшая экономия.
— Ещё пару в артель кинешь.[4] У нас ничего мужики, честные…
На проходной собиралась толпа.
В нос шибануло ядрёной смесью запахов: кислой капусты, немытых тел, дымов, сажи и химии.
— … а по постным дням, так…
Филимон продолжал расхваливать экономность и выгоды артельной жизни, но я уже не слушал. Во внутреннем дворе было людно и суетно. Здесь уже запах химикалий, земли и силы почти перебивал вонь дерьма, доносившуюся от ретирадников.[5] Небось, опять того и гляди переполнятся.
— А, явилися, оглоеды, мать вашу… — мастер вывалился наружу, придерживая одной рукой портки, другой — фляжку, которую, верно, пытался в портки скрыть, а она вон не давалась. — Чего вылупились?
Он был уже пьян.
Или скорее следовало сказать, что пребывал в обычном своём состоянии. За всё время работы трезвым мы его не видели. Но так-то по общему признанию Митрич был мужиком справным. Меру в питии знал. Матюкаться матюкался, однако рук без повода не распускал. Ну и штрафы выписывал исключительно по делу, закрывая глаза на огрехи мелкие и в целом работе фабрики не мешающие.
В общем, золото, а не человек.
— Идите, — он подтянул портки и закашлялся.
А я…
Я уловил тонкий аромат лилий, который
