негромкую музыку, оставляла на барной стойке бутылку граппы, и рабочие, занятые на трассе, заходили поболтать, отдохнуть от дневных забот — они приводили в порядок лыжню, убирали бугры и ямы, гнали наверх искусственный снег, рассыпанный у подножия, дробили смерзшиеся комья, долгими часами сновали вверх-вниз по накрытым темнотой склонам. Сильвия жила в комнате над кухней, около одиннадцати вечера она спустилась в бар. Волосы укутаны полотенцем. Подвинув стул ближе к обогревателю, она устроилась с книгой в руках. А ведь она только что вышла из душа, подумал Фаусто.
Он разговаривал с рабочим лыжной трассы, которого звали Санторсо — это имя наводило на мысли о святом и о граппе одновременно[2]. Санторсо рассказывал про охоту на диких кур и про снег в горах. В этом году снег выпал поздно, а ведь он защищает от мороза норы, берлоги и гнезда, зима без снега губительна для куропаток и тетеревов. Фаусто было интересно слушать его, Санторсо делился с ним тем, о чем он понятия не имел. Краем глаза Фаусто наблюдал за Сильвией. Она сняла с головы полотенце и, склонившись над обогревателем, стала расчесывать пальцами волосы. Черные, длинные, блестящие, как у азиаток. В плавных движениях ее рук было что-то доверчивое. Почувствовав взгляд Фаусто, девушка подняла глаза от книги и улыбнулась, перебирая пальцами пряди. Граппа обожгла Фаусто горло, словно мальчишке, который впервые пробовал спиртное. Вскоре спасатели ушли обратно на трассу, Бабетта попрощалась с Фаусто и Сильвией, напомнив, что с утра нужно поставить в духовку бриоши, взяла пакеты с мусором и пошла домой. Она была рада оставить этим двоим ключи, ликеры и музыку, пусть теплые разговоры согревают ресторан даже после ее ухода, привнося сюда дух Парижской коммуны и норвежских льдов.
2. Любовь
В тот вечер Сильвия позвала его к себе в комнату — может быть, она приехала в горы зимой как раз ради Фаусто. Комната не отапливалась, только с кухни туда поднимался теплый воздух, и прелюдия вышла скомканной — разделись они чересчур поспешно, и все же Фаусто казалось, есть в этом что-то щемящее и волшебное — лечь в кровать голым рядом с голой девушкой, дрожащей от холода. Десять лет он прожил с одной и той же женщиной, а потом еще полгода — сам по себе, и это была довольно пресная жизнь. Сейчас, познавая тело Сильвии, он чувствовал себя гостем: сильная, гордая спина, крепкие бедра, нежная и гладкая кожа, ребра торчат, груди маленькие, локти и ключицы острые, высокие скулы, упрямые зубы, с которыми пришлось иметь дело, когда Сильвия возбудилась. Фаусто позабыл о терпении, столь необходимом, чтобы понять тело женщины и дать ей понять тело партнера. Руки у него были все в ожогах и порезах, шершавые от мытья посуды, с ранками от терки, но гармония как раз и состояла в том, чтобы ласкать ее и ласкать этими загрубевшими руками.
От тебя так вкусно пахнет, сказал он. Теплом обогревателя.
А от тебя граппой.
Не нравится?
Нравится. Граппой и смолой. Что это?
Сосновые почки. На них настаивают граппу.
Точно, это запах сосен. Почки собирают в июле.
Значит, от меня пахнет июлем.
Фаусто обрадовался этой мысли, ведь июль — его любимый месяц. Деревья словно зеленые шатры, густая листва, тенистый лес, запах сена в полях, журчащие реки, а на верхушках гор, под каменистыми уступами, — последние островки снега. Фаусто поцеловал ее июльским поцелуем в чудесную острую ключицу.
Мне нравятся все твои бугорки.
Это хорошо. Им двадцать семь лет, как и мне.
Двадцать семь? Значит, они много чего повидали.
Да, успели кое-что.
А скажи-ка, где они оказались, когда тебе было девятнадцать?
В девятнадцать я изучала историю искусств в Болонье.
Выходит, ты художник?
Нет. По крайней мере это я поняла. Что никакой я не художник. Гораздо лучше у меня получается радоваться жизни.
Охотно верю. Болонья — вполне подходящее место. Ты не проголодалась?
Немного.
Принести чего-нибудь с кухни?
Давай, только если быстро. Я уже замерзла.
Я мигом.
Фаусто спустился на кухню, достал из холодильника еду и увидел в узкое окошко, как пушки сыплют снег на лыжню. Пушки были с подсветкой, и склон над Фонтана Фредда мерцал россыпью огоньков, весь в дымке от рассеянных по воздуху водяных брызг, которые леденели, соприкоснувшись с морозом. Вспомнился Санторсо: сейчас он в темноте разравнивает на лыжне искусственный снег. Фаусто вернулся к Сильвии с хлебом, сыром и паштетом из оливок, нырнул под одеяло, и она тут же прижалась к нему — ноги как ледышки.
Рассказывай дальше. Что делала Сильвия в двадцать два года?
В двадцать два я работала в книжном магазине.
В Болонье?
Нет, в Тренто. У меня нам подруга, Лилли. Она решила уехать из Болоньи домой и открыть свое дело. Книги всегда привлекали меня, университет я к тому времени окончила. Так что, когда Лилли предложила поработать в магазине, я не раздумывала.
Итак, ты стала продавать книги.
Да. Пока магазин не закрылся. Знаешь, это было хорошее время. Именно тогда я познакомилась с горами. С Доломитами Брента.
Отрезав кусок хлеба, Фаусто намазал его паштетом из оливок и положил сверху ломтик тома[3]. Интересно, что это значит — познакомиться с горами. Он поднес хлеб ко рту Сильвии и вдруг задумался.
Погоди, а зачем ты приехала сюда, в Монте-Роза?
Ищу место, где мне было бы хорошо.
Ты тоже?
Мне хотелось бы работать где-нибудь высоко в горах. Особенно летом. Ты знаешь там кого-нибудь?
Да, есть несколько знакомых.
Можно еще сыра?
Фаусто поднес к ее губам кусочек хлеба с сыром, Сильвия открыла рот и съела. Он вдохнул запах ее волос.
Место высоко в горах, произнес он.
Как думаешь, это возможно?
Отчего нет? Там есть подходящие домики.
Хватит нюхать меня.
Ты пахнешь январем.
Сильвия засмеялась. Январем — это как?
Что такое январь? Тепло печки. Сухие травы и мерзлая земля в ожидании снега. Голая девушка, которую обнимаешь после долгого одиночества. А еще — чудо.
3. Опьянение
Санторсо нравились не только вечера, когда он выпивал; он любил просыпаться утром после вчерашнего опьянения. Не слишком сильного, не до потери памяти, но достаточного, чтобы очнуться с тошнотой и тяжестью в голове. Иногда он вставал рано и шел гулять, и во время этих прогулок его ощущения были притупленными, но потом вдруг обострялись, словно на мутной картинке вдруг отчетливо и ясно проступали некоторые детали. Тем утром первой
