был в другом времени, в другой жизни, которая, казалось, принадлежала совершенно другому человеку.
«Талант – это проклятие, Элиас, если им не управлять», – послышался в голове голос, который он тщательно пытался заглушить годами. Голос Анны. Её слова всегда были острыми, как карандаш, и точными, как мазок кисти. Она знала его лучше, чем кто-либо. Она была его музой, его критиком, его менеджером. И его предателем.
Воспоминание накатило внезапно, как морская волна на берег, оставив после себя лишь горький привкус соли. Он почувствовал, как сердце сжалось. Старая, ноющая боль, которую он научился игнорировать, но которая никогда не уходила до конца. Она всегда была там, тлела под поверхностью, готовая вспыхнуть в любой момент.
Это было десять лет назад. Или сто? Время стерло четкие границы, оставив лишь размытое пятно жгучей боли. Его выставка. Кульминация всей его жизни, годы кропотливого труда, десятки картин, в каждую из которых он вложил часть своей души. Критики называли его гением, новым голосом в искусстве, пророчили ему мировую славу. Анна была рядом, всегда, ее блестящие глаза светились гордостью, ее слова поддержки были бальзамом для его вечно сомневающейся натуры.
Он помнил тот день, когда пришел на открытие. Зал был полон. Шум голосов, вспышки камер, блеск бокалов с шампанским. Он стоял в центре, ощущая себя на вершине мира. А потом…
А потом Анна отвела его в сторону. Ее лицо было бледным, глаза лихорадочно блестели. «Элиас, я… я не смогла удержаться. Мне предложили сделку. Огромные деньги. Они хотели твой… твои работы. Для себя. Я обещала им эксклюзив. Навсегда. Ты больше не сможешь выставляться. Никогда.»
Её слова тогда казались абсурдными, шуткой. Но ее взгляд… Он не мог поверить. Анна, его Анна, продала его талант, его будущее, его жизнь, словно товар на рынке. Он помнил, как воздух вышел из его легких, как земля ушла из-под ног. Галёры, крики, вспышки – все это вдруг приобрело сюрреалистический оттенок, превратившись в декорации самого страшного кошмара. Его имя, его слава, его будущее – всё это было украдено у него, продано за деньги, которые он никогда не видел, не хотел видеть.
С этого момента мир вокруг него стал рушиться. Контракты были разорваны, галереи отказывали. Его имя стало токсичным. Он пытался бороться, но без Анны, которая была его единственным связующим звелом с миром искусства, он был беспомощен. Она просто исчезла, оставив после себя лишь руины его карьеры и души. Он заперся в этом доме, который некогда был его оплотом творчества, а теперь стал его тюрьмой. Краски засохли в тюбиках, кисти затвердели, а холсты, когда-то чистые и полные потенциала, превратились в белые саваны для его нерожденных шедевров.
Он ненавидел ее. Нет, не ненавидел. Это было что-то гораздо более глубокое, чем ненависть. Это была боль, смешанная с разочарованием, с чувством невосполнимой потери. Потери не только карьеры, но и веры в людей, в близость, в любовь.
Мысли прервались. Где-то внизу, на первом этаже, раздался легкий стук. Почтальон.
Элиас медленно поднялся. Каждое движение казалось усилием. Он спустился по лестнице, шаги его были тяжелыми, как у человека, несущего непосильную ношу. В прихожей, на полу, через прорезь в двери, лежал конверт. Белый, без марки и обратного адреса. Точно такой же, как и сотни других, которые он получал на протяжении последних пяти лет.
Он наклонился, взял его. Пальцы чувствовали тонкую, слегка шероховатую бумагу. Он медленно провел большим пальцем по поверхности, словно пытаясь прочитать что-то между строк, уловить невидимый смысл. Его глаза, серые и усталые, сфокусировались на единственном слове, написанном каллиграфическим, элегантным почерком. Почерком, который был ему до боли знаком.
«РАССВЕТ»
Одно слово. Каждый день – новое слово. Иногда это были обычные слова: «Осень», «Дождь», «Камень». Иногда – более абстрактные: «Мечта», «Эхо», «Забвение». Но никогда не было ничего, что прямо указывало бы на отправителя или цель этих посланий. Он пытался проанализировать их, найти закономерность, но безуспешно. Они были бессмысленны, и в то же время… в них чувствовалось что-то. Что-то, что не давало ему окончательно опустить руки, что-то, что держало его на плаву в этом море одиночества.
Сегодняшнее слово – «Рассвет» – показалось ему особенно циничным. Какой рассвет? В его жизни давно уже не было рассветов, только бесконечный сумеречный день, сменяющийся такой же бесконечной сумеречной ночью.
Он положил конверт на старинный столик в прихожей, рядом с пачкой других таких же писем, которые он никогда не выбрасывал. Они были его личной коллекцией загадок, его неразгаданным ребусом. Он вернулся в мастерскую. Солнечная полоса, пробивающаяся сквозь жалюзи, теперь упала прямо на мольберт, стоящий в центре. Белая холстина, под покрывалом, казалась еще белее в этом луче.
Внезапно, поддавшись импульсу, который он не мог объяснить, Элиас потянулся к покрывалу. Его пальцы коснулись грубой ткани. Он ощутил, как внутри что-то дрогнуло. Это было как касание к спящему зверю, который вот-вот проснется. Он знал, что не должен. Знал, что это принесет только боль. Но в слове «РАССВЕТ» было что-то, что шепнуло ему: посмотри.
Он стянул покрывало. Холст был чист. Десять лет он стоял здесь, девственно белый, ожидая прикосновения кисти. Но Элиас не взял кисть. Вместо этого он подошел к одному из закрытых холстов, стоящих у стены. Тот был размером с дверь. Он осторожно перевернул его, стараясь не делать лишних движений.
Перед ним предстала картина. Она была написана в его позднем, «золотом» периоде, незадолго до краха. Это был портрет. Портрет Анны.
Её глаза, глубокие, с искорками смеха, смотрели прямо на него. Губы, слегка приоткрытые, словно она вот-вот что-то скажет. Рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, казались живыми, развевающимися от легкого ветерка. Он помнил, как долго он работал над этой картиной, вкладывая в нее всю свою любовь и восхищение. Она была его идеалом, его вдохновением, его всем.
Элиас протянул руку и медленно коснулся ее нарисованного лица. Холодная, шероховатая поверхность холста. Он закрыл глаза, и в голове снова возник ее голос, ее слова о предательстве. А потом… его охватило ощущение, которое он не испытывал уже давно.
Это было не просто воспоминание. Это было чувство. Ощущение, что картина смотрит на него. Что Анна, нарисованная им, что-то пытается ему сказать. Не словами, но взглядом, выражением лица. Что-то, что он пропустил тогда, в водовороте боли и гнева. Что-то важное.
Впервые за долгие годы, Элиас почувствовал не просто отчаяние, но и тонкую нить, тянущуюся из прошлого. Нить, сотканную из незавершенности, из недосказанности. И в этой нити, словно искра, зажглось что-то, похожее на… любопытство.
Кто шлет эти письма? Почему сегодня «Рассвет»? И что такого пытается сказать ему Анна с этого холста? Впервые за долгое время, привычная, удушающая тишина его дома показалась не такой уж и плотной. Сквозь нее, очень тихо, но настойчиво, пробивался какой-то шепот. Шепот прошлого, зовущий его.
Глава 2: Прикосновение к Тени
Тишина в мастерской, казалось, стала ещё плотнее, но теперь это была не глухая, мертвая тишина, а скорее напряжённое, звенящее безмолвие, как перед грозой. Элиас стоял перед портретом Анны, его пальцы всё ещё касались холста, ощущая его прохладную, слегка шероховатую поверхность. Ему захотелось отдёрнуть руку, отстраниться от этого образа, который когда-то был воплощением его любви, а теперь стал символом его падения. Но он не мог. Картина держала его, притягивала с какой-то новой, необъяснимой силой.
Её глаза. Он всегда помнил их блеск, их живость. Сейчас в них читалось что-то иное. Не насмешка, не сожаление, не даже равнодушие. Что-то неуловимое,
