лешкина заботливость!
Но я на соседа Лешку решил не обижаться. Вымыть нос — долгое ли дело? А сегодня вечером я зайду к Лешке в гости, и мы вдвоем посмеемся над этой шуткой. Потому что Лешка — он в общем-то вовсе не вредный. Иногда поддразнивает, но иногда и заступается за меня, если кто-нибудь пристанет на улице. И дарит интересные вещи: то старинный пятак, то кораблик из сосновой коры, то самодельную жестяную медаль, на которой гвоздем выцарапано: „За отвагу“.
Дома у Шалимовых очень интересно. На стенах карты и картинки с кораблями, на подоконниках рассыпанный „конструктор", на тумбочке граммофон с широченной трубой. И везде электрические приборы, с которыми возится дядя Рича. И полный шкаф интересных книг...
В тот вечер — одно к одному — я у Лешки вновь столкнулся с Луной и космосом. Увидел валявшуюся на кровати книжку. Жюль Верн, „Из пушки на Луну“. Схватил, начал листать.
Читать такую „взрослую" книгу было мне еще трудно, однако уже тогда я знал: такие вот книжки с узорчатой золоченой рамкой и надписью „Библиотека приключений" — самые интересные на свете. И, конечно, я их когда-нибудь прочту. А пока я разглядывал рисунки и читал подписи. А Лешка (довольный, что я не злюсь на фокус с закопченным стеклом) рассказывал мне, о чем в книжке речь.
Я волновался:
— И что? Снаряд попал прямо на Луну?
— Не попал. Облетел вокруг нее, и они вернулись на Землю.
— Не разбились?
— He-а. Плюхнулись в океан и ни фига им не сделалось.
— Жалко, что на Луну не попали.
— Ну, ничего. Война кончится, и люди по правде на Луну полетят.
— В снаряде?
— Нет, в специальном лунолете. Вроде дирижабля. Только он не газом накачан, а заряжен ракетами. Они одна за другой взрываются и толкают лунолет в безвоздушном пространстве. Вот, смотри. — Лешка протянул мне журнал, на обложке которого был изображен похожий на серебристый огурец корабль с желтыми иллюминаторами. Вокруг горели звезды, а в верхнем углу обложки светился лунный диск, усыпанный кольцевыми кратерами.
— Сперва ученые полетят, а потом каждый сможет, кто захочет, — разъяснил Лешка. — На экскурсию.
— На... что?
— Ну, как в музей, чтобы поглядеть.
— И мы сможем полететь?
— А чего ж. Если билеты будут не шибко дорогие.
— Леш... — вдруг выговорил я. — Знаешь что? А я уже был на Луне. — Ты?! Во сне?
— Конечно, — снисходительно сказал я. — А ты думал, что по правде?
Лешка мигнул и... не стал ехидничать. Спросил серьезно:
— Ну и как там?
Я вздохнул:
— Никак. Я мало чего разглядел. Кругом песок такой, будто порошок из кирпича. Наверно, поэтому Луна кажется иногда такой красной.
...Вот и сейчас, когда мы с Вовкой Покрасовым лежали рядышком на крыше, Луна была кирпично-красной. Может, из-за своего песка, а может, потому, что так освещало ее пунцовое закатное солнце. Пятна на ней выступали очень отчетливо. Мне вдруг показалось, что они напоминают присевшего на задние лапы зайца.
Может быть, тряпичный заяц, который когда-то жил у меня, а потом пропал, улетел на Луну?
„Папа, помнишь, у меня был тряпичный заяц?..“
Нет, все-таки мысли в самом деле могут передаваться от человека к человеку. Вовка вдруг спросил вполголоса:
— Слав, а отец пишет?
— Пишет... Иногда.
— Зовет?
— Ну... Иногда.
— Поедешь?
— Ну... Когда-нибудь...
8
К отцу в Белоруссию приехал я лишь после восьмого класса, в пятьдесят третьем году. Отец звал меня перебраться к нему на жительство совсем, но я выговорил условие — поживу у него летом, осмотрюсь „как и что“ и тогда уж решу окончательно.
Это было мое первое путешествие на поезде. И вообще первая дальняя дорога. До той поры я не выбирался из Тюмени дальше окрестных сел — на охоту с отчимом или в пионерский лагерь у деревни Падерино.
И вдруг — за тридевять земель, один!
Впрочем, до Казани у меня оказался хороший попутчик, мой одноклассник Юрка Елисеев. Он по каким-то семейным обстоятельствам год прожил в Тюмени, а теперь возвращался к родителям в Ульяновск.
В классе мы с Юркой общались мало, он водился с ребятами постарше и был опытнее меня во многих житейских вопросах. Но, встретившись в поезде, мы обрадовались друг другу. Тем более, что оказались в одном купе.
В том же купе ехали на работу в Белгород две подружки — выпускницы тюменского пединститута. Держались они со мной и Юркой по-свойски, угощали всякой домашней снедью, разрешили называть себя на ты и лишь иногда с деланой строгостью поджимали губы:
— Молодые люди! Не забывайте все-таки, что мы учительницы! — Это, если мы слишком резвились и в шуточках своих выходили из рамок.
В ту пору пассажирский поезд от Тюмени до матушки-столицы пилил аж трое суток. Мама тревожилась, отпуская меня. Недавно объявлена была знаменитая „бериевская" амнистия и ходили слухи, что железные дороги наводнены выпущенными на свободу урками и рецидивистами.
— Не выходите из вагона, не отпирайте дверь купе посторонним!
— Ладно, ладно, мам...
Вопреки опасениям, путешествие протекало гладко и мирно. Ни одного уголовника мы так и не увидели. Старомодный, досками обшитый зеленый вагон трясся на стыках и переваливался с боку на бок. Двери, в том числе и наружные, в нем не запирались. Мы с Юркой целыми часами сидели в тамбуре, свесив наружу ноги (знала бы мама!). Ни проводники, ни пассажиры не обращали на это никакого внимания.
Встречный воздух теребил наши потрепанные штанины, мимо проплывали поросшие мышиным горохом и ромашками косогоры. Надвигались и уходили назад пахнувшие мятой сумрачные леса. Белоголовые ребятишки на солнечных лужайках и дощатых платформах серьезно и старательно махали нам ладошками. А мы — им. Иногда мы швыряли недоеденные помидоры в пробегавшие мимо столбы и, случалось, попадали. В общем, веселились.
Но не только веселились. Вели и серьезные разговоры. Жизнь-то, она только начиналась, и всяких тем для обсуждения подбрасывала немало.
Говорил больше Юрка. Мягко, ненавязчиво, с этаким чуть приблатненным юморком. Он был не прочь поведать о своих похождениях с приятелями и об успехах у юных представительниц женского пола. Впрочем, если смотреть с нынешних позиций, рассказы были весьма невинны. Я слушал с должной долей дружеского участия, кивал со сдержанным достоинством: понятно, мол, да, знакомая ситуация. А вагон: трюх-трюх, стук-стук. Так и достукали до Казани. Помолчали на теплом вечернем перроне, сдержанно тряхнули
