в порядке. Рассказать вам историю? Про школу – хотите?
Павел дважды сжал его мокрые пальцы.
– Хорошо, – продолжил Гранкин. – Знаете, мне кажется, почти у всех школа ни с чем хорошим не ассоциируется. И детство в целом. Это только в кино оно все такое беззаботное, а на самом деле та же хтонь и еще хуже. Я школу как вспомню, так вздрогну. Мне кошмары иногда снятся, вам ведь тоже снятся? То-то и оно. Я думаю, вы, как образованный человек, должны понимать, что не просто так почти всем снятся кошмары про школу. У меня вот одноклассник был очень умный, а я ему завидовал. Хотя все знают, что завидовать плохо. Но я ничего поделать не мог. Знаете это ощущение несправедливости? Казалось, вроде как, почему он, а не я. И остальные этим же тыкали – почему он такой, а ты не такой? Ну вы понимаете. И я ему… ну, нехорошую вещь сделал. И нормально все вроде было по итогу, и забыли все, но я же помнил, что сделал. И мне теперь снится. И я думаю – сейчас как бы поступил?
– И вам ничего не было? – не выдержал Павел. – Вы плохо поступили, но никакого наказания за этим действием не последовало?
– Ну мама поругала. А потом ничего. И я взрослый уже, кто меня будет за что наказывать? Некому, все сам.
– И как же вы с этим живете?
– Сносно. Я же ребенком был, дети много чего глупого делают. Не убивать же за это.
Умирание остановилось, гной вытек в щели пола, и кожа Павла снова стала целой, упругой, живой. От руки Гранкина тепло просачивалось между клеток, и легче становилось сразу везде.
– Не убивать же, – отозвался Павел.
– Вы мне теперь расскажете, что случилось?
Псиоператор молчал – как провода оборвали.
– Я не был гуманистом, – признался Павел. – Никогда. Сегодня со мной на связь вышел псиоператор и начал меня снова обижать. А меня нельзя обижать, я не маленький.
– И это чистая правда, вы взрослый человек.
– А теперь он не говорит ничего, потому что я перестал слушать. Я думаю… Я думаю, это и называется феноменом непослушания.
Гранкин посидел еще немного, дожидаясь, пока подействуют три миллилитра галоперидола в воде и Павел уснет.
Позвонить матери Гранкин решился только недели через три, и то потому, что пил. Трезвый бы ни за что не стал. В трезвости казалось, что матери уже почти нет – дежурное телефонирование на тему «все нормально, я устал, потом поговорим» за общение с живым человеком не считалось.
– Кудрова помнишь? – спросил он, кратко объяснив, что не голодный и пока под крышей.
– Помню, конечно!
– Не поверишь, в психушку ко мне пришел. С псиопами общался, нес чушь, эклер в башке про излучение и зомбирование нации. Вообще. Мрак.
– Ой, какая беда!
– А я вылечил. Таблетки подобрал, почти в норму вывел, он перестал слышать голоса и даже работу нашел. Понятно, что таблетки, может, и всю жизнь надо будет пить, и он в дефекте[12] остался эмоционально уплощенным, но, если не знать, адекватный человек.
– Ой, ну слава богу! Жалко было бы такой талантище терять. Ничего, услышим о нем еще, вся жизнь впереди. И хорошо, что работу нашел. Я уверена, он скоро будет зарабатывать – ух! А ты и дальше со своими психами за копейки горбатишься, да?
– Ага.
Мертвый голубь заклевал прямо по голове – тыр-дыр-дыр-дыр-дыр.
Шоу Аллы
С Аллой бывало: она долго смотрела на свою ладонь, как бы видя ее впервые, и удивлялась – неужели здесь всегда была эта линия? Как можно было не замечать ее двадцать шесть лет? Царапки еле заметных растяжек над коленкой – появились недавно или сидели там лет с десяти, с периода аномально быстрого роста? Левое веко нависло чуть сильнее, чем правое, – давно ли так?
Медленно жуя размороженные на сковородке полуфабрикаты, она всматривалась в лицо Богдана, на котором, как в чашке Петри, незаметно проросло что-то еще.
Она слабо ощущала края времени, забывала отметить, когда оно поворачивалось другой гранью. Мысль о том, что уже ноябрь, появлялась ближе к декабрю, а концепция смены лет никогда не казалась ясной. В восемнадцать она красила волосы в цвет турецкого мандарина, стажировалась в большом глянце и обещала никогда-никогда не выйти замуж. В девятнадцать – встретила Богдана и передумала. Сейчас – вроде секунды не прошло – они с Богданом размышляли о втором ребенке, а еще о том, что сначала бы ремонт в ванной доделать. Черная плесень между плиток от застройщика тоже росла лет пять, то есть секунду, то есть примерно с Большого взрыва.
Аллу бесило время. Бесила энтропия – самый тупой закон природы, что все медленно-медленно тянется к разрушению, но изменения невозможно отследить. Каждый день нужно было выливать на лицо банку ретинола, центеллы и салициловой кислоты. Хотя бы пару раз в неделю – ходить в зал. Каждые две недели – заново делать ногти. Каждый месяц – стричься. Каждый год – праздновать дни рождения: свой, Богдана, Миши, мамы, папы, коллег и друзей. А еще каждый день нужно было работать, чтобы каждый месяц приходила зарплата, чтобы продолжать карусель – карусель из полуфабрикатов, банок, ногтей и стрижек.
Банки были совсем бедой. Сегодня капля омолаживающей увлажняющей сыворотки, завтра – и целые тридцать, пятьдесят, семьдесят миллилитров кончаются. Капля – почти ничто. Пшик духов – только ювелирными весами измерять, сколько там. В шкафу прижались друг к другу пять закрытых коробок La Vie Est Belle, купленные на Богданову карточку, и даже так Алле было тревожно, что все это скоро закончится.
Она могла держать в руках только себя саму – на большее не хватало. Мытье полов было сродни древнекитайским пыткам, поэтому она купила тапочки, а Богдан все равно никогда не замечал, чисто дома или грязно. Немытая посуда вырастала в кривую башню в раковине и потихоньку перемещалась на столешницу. Четыре стула стали вешалками, а корзина для белья выросла выше стиралки. Пластиковые бутылки и целлофановые упаковки нашли приют по углам. И внутри этого неотесанного хаоса жила Алла – атласная и благоухающая в шелковой пижаме.
Она боялась, что в неудобный момент постучат соседи, что курьер позвонит не в домофон, а сразу в дверь, что они кого-то затопят и придет сантехник. А у нее грязно, а она с ребенком. И она отвратительная мать.
Когда Миша родился, когда постоянно обделывался и без остановки орал, к ней несколько раз приходила мысль его убить. Задушить, швырнуть в стену, зарезать. Именно приходила – она шла издалека и точно не была собственной. Появлялась без звонка, в голове Аллы как у себя дома. Работала как удар ножом – и сразу замолкала иррациональная злость и все эмоции оказывались перекрыты виной. Густо и черным-черно. Наступал перерыв для спасительного исповедального самообвинения, а потом злость потихоньку копилась заново.
Ее бесило, что Миша рос. Каждый год ему приходилось покупать новые вещи, потому что края брюк и рукавов по ночам медленно-медленно жевал подкроватный монстр. Иногда целыми месяцами стояла мучительная неопределенность – уже чуть-чуть коротковато, но не настолько, чтобы брать новое. Когда она наступала, Алла ловила себя на мысли, что ни о чем не может думать, кроме этого зазора между штаниной и ботинком. Что этот зазор смотрит хитро из своей бойницы и тихонечко напоминает, что не Алла контролирует свою жизнь, а какая-то неуловимая злая сила. И соседи, конечно, видят его – и знают, что Алла плохая мать. Возможно, даже знают, что она когда-то хотела сделать.
Миша портил вещи. Не специально, а потому, что разрушение – общее детское свойство. Алла склеивала разобранные машинки, застирывала пятна на одежде, пришивала части тела мягким игрушкам, затачивала сломанные пополам карандаши, и эти бедные поломыши жгли глаза сильнее нарезанного лука. Миша не жалел ни одной наклейки, необратимо смешивал цвета пластилина, терял и не искал отлетевшие пуговицы – а Алла хотела по-настоящему плакать, глядя на страдания наивных смешных вещичек.
Она могла не спать целую ночь – уставиться в узорчатый ар-деко на акцентной стене и прыгать взглядом по линиям, представляя, как Миша вырастет. Мише исполнилось четыре – значит, оставалось в лучшем
