когда приходили Фрамингемы, но папа отмахивается.
– Мы решили, что Мона тебя куда-то утащила, как обычно.
Солнце садится, оранжевый свет широкими прямо-угольниками сочится в окна. Скоро придут врачи и будут готовить маму к операции.
– Какое, по-твоему, худшее мое качество? – спрашиваю я.
Мать смеется.
– Это ловушка?
Я вздыхаю и закрываю ладонью глаза. Я устала от себя.
– Нет. Не знаю. Возможно.
Я сижу на папином стуле. Мать тянется и сжимает мою руку.
– Ты похожа на меня, – говорит она. – Если у тебя сложилось о чем-то мнение, ты уже не передумаешь.
Я сбрасываю ее руку, но ее пальцы зависают в воздухе, будто она по-прежнему касается меня.
– Неправда.
– Я лишь хочу сказать, что иногда намного интереснее менять сложившиеся установки, а не цепляться за них. – Она опускает руку на поручень больничной койки и отстукивает незнакомый ритм.
– Что это за песня?
Она смеется и снова барабанит пальцами.
– Эта? «Оползень» [11].
Поворачивается дверная ручка; мы смотрим на дверь. Медсестра в голубой шапочке говорит, что через минуту придет за матерью и отвезет ее на операцию. Дверь закрывается и через миг открывается снова. Это папа. Он вбегает в палату, запыхавшись и хватаясь за грудь.
– Слава богу! Я уж думал, тебя увезли.
Я выхожу в коридор, чтобы они могли поговорить до прихода медсестры. В коридоре тихо, я брожу взад-вперед и нахожу семейный зал ожидания рядом с операционными. Там стоят поцарапанные пластиковые стулья, пахнет горелым кофе и ароматизированными салфетками. Я достаю из кармана телефон и, прищурившись, смотрю на маленький красный кружочек над иконкой мессенджера. 27 непрочитанных сообщений. Я открываю диалог с основателем и готовлюсь печатать. Мне многое хочется сказать, например «иди к черту, оплывший ублюдок» и «твоя дочь была права». А еще слова, которые чуть не вырвались у меня несколько раз и вечно кружатся в голове, как самая благозвучная в мире заезженная пластинка: «я увольняюсь».
В коридоре скрипят несмазанные колеса. Я отрываюсь от телефона и вижу мать; она мне машет. На голове у нее целлофановая шапочка, в обеих ноздрях дыхательные трубки. Одна из медсестер ласково прижимает ее плечо к тележке и велит ей расслабиться.
– Натали, – говорит мама, – не забывай, ты всегда можешь вернуться домой.
Распахиваются двойные двери в операционную; сестра вкатывает тележку, а мама все еще машет мне, высоко подняв руку. На ее руке до сих пор видны шрамы от тсуги; прикосновение гладкой рубцовой ткани к моей ладони ощущается как поцелуй. Я опускаю голову и начинаю набирать сообщение.
Лайла
Я заезжаю на парковку. Укурки тушат утренние косяки о стену школы, звенит звонок – новый, громкий, установленный благодаря родительскому комитету, недавно собравшему деньги на новые динамики и систему оповещения. Я голосовала за настоящего специалиста по профориентации или автоматический пандус для инвалидных колясок, но кто ж меня слушает. Я всего лишь сотрудник.
Ученики фамильярно здороваются со мной в коридоре, хотя я бы предпочла более формальное приветствие. Один старшеклассник выкрикивает мое имя и делает вид, что стреляет из пистолетов в своих друзей. Те притворяются, что умирают и сползают вниз по металлическим шкафчикам. Я автоматически улыбаюсь. В моем личном деле написано, что я «дружелюбная, приветливая и невозмутимая». А я бы хотела быть «строгой, жесткой и грозной». С учителями, внушающими страх и уважение, шутки плохи. А со мной шутить не боятся.
Лавируя в толпе учеников, стараюсь не вдыхать слишком глубоко. От них пахнет грязными волосами и смесью пота и дезодоранта; большинство взрослых стараются следить, чтобы эти запахи никогда не становились достоянием общественности, но здесь, в школе, все пропитано едким подростковым мускусом. Самое ужасное в старшеклассниках – их тела взрослеют раньше, чем они сами. Это пугает и повергает в шок: груди рвутся наружу из узких спортивных маек; из расстегнутых воротников рубашек выбиваются курчавые волосы; штаны становятся малы в поясе и чуть не лопаются по швам. А мозг при этом недоразвит, слаб, он все еще в зародыше, кора не успела сформироваться. Я говорю как старая бабка, но я не старая. Мне всего двадцать шесть.
– Вы понимаете, что это неприемлемо, вот так приходить в последний момент? – заявляет миссис Джонсон, когда я вхожу в наш общий кабинет. Вот миссис Джонсон и впрямь старая бабка. До того как сесть на диету, она засовывала отглаженную полотняную салфетку за воротник рубашки и ела разогретые в микроволновке спагетти настоящей металлической вилкой. – Какой пример вы подаете ученикам? – Она запихивает в рот горсть миндальных орешков – основа ее нынешней диеты, состоящей из несоленых орехов, йогурта полной жирности и минералки. Она рыгает не меньше пяти раз в час.
– Это в последний раз, – вру я. А сама думаю: никто не умрет, если я на пять минут опоздаю. Все равно в первые пять минут не происходит ничего важного.
Миссис Джонсон ворчит и отправляет в рот очередную горсть орехов. За всю жизнь не встречала второй такой откровенно неприятной женщины. Однажды кто-то из учеников заметил, что она похожа на яйцо, и с тех пор это сравнение не дает мне покоя. У нее и впрямь бледное невыразительное лицо и совершенно овальное тело без талии и бедер; когда она носит пояс, это выглядит очень противоестественно, и я не могу перестать на нее пялиться.
– Что? – рявкает она.
Сегодня она как раз с пояском.
– Ничего.
Я сажусь за стол в противоположном углу кабинета, где всегда полумрак. Наш кабинет в полуподвальном помещении, единственным источником света служат маленькие вытянутые прямоугольные окошки, расположенные чуть выше уровня тротуара и упирающиеся в звукоизоляционный потолок. Они находятся прямо над столом миссис Джонсон. В прошлом году, когда я только устроилась сюда, она заявила, что такая расстановка мебели необходима для пожарной безопасности, и я не стала возражать, так как по жизни стараюсь избегать конфликтов.
Хотя я смирилась с темнотой, обернувшейся для меня круглогодичным сезонным аффективным расстройством, я стараюсь беречь от него детей. Лампа у меня включена с самого утра, я зажигаю свечки с нелепыми названиями вроде «Принцесса Примула» и «Богиня желания», чтобы мое рабочее место выглядело располагающе. Я даже попросила директора Кушинг установить потолочное освещение и проверить сырую комнату на наличие плесени, но та велела мне закатать губу. Директор Кушинг – одна из тех бесячих несговорчивых баб, ненависть к которым греет душу.
Не успела я включить лампу, как скрипнул линолеум и открылась дверь. Вошла София Уэст: волосы стянуты в низкий пучок, три медных браслета позвякивают на
