Развяжи-ка мою веревку, —
и все сидевшие в кабаке сопровождали каждый куплет громким хохотом.
Брат Бод стал неразлучен с Франсуа и таскал его развлекаться в такие места, о которых школяр и понятия не имел. С приближением лета ночи стали теплей, не такими темными, да и рассвет наступал раньше, но брата Бода это ничуть не беспокоило. Он напивался так, словно ночь будет длиться вечность, потом с великим шумом появлялся под балконом какой-нибудь дамы, под которым музыканты настраивали инструменты, тумаками разгонял их, чтобы самому пропеть серенаду, от которой дама, естественно, приходила в ярость. И тут, как понял Франсуа, нужно было успеть вовремя дать деру, потому что, если задержаться под балконом, то на голову могли вылить ночной горшок, а вскоре появлялась и ночная стража.
— Быстрей! — кричал Франсуа монаху. — Смывайся!
Оставив брата Бода, Франсуа убегал по узким улочкам, а потом спокойным шагом подходил к заведению толстухи Марго, и та спускалась и отпирала ему дверь. Странно, но чем больше оснований давал Франсуа любовнице заподозрить его в неверности, тем сильней она привязывалась к нему. Она никогда не спрашивала, откуда он пришел, не изменял ли ей, а, торопясь ублажить, помогала подняться по лестнице, раздеться и сразу тащила в постель. Франсуа это вполне устраивало. Он и предвидеть не мог, что найдет в этой женщине возлюбленную, которая с такой покорностью будет сносить его любые выходки. Каждую ночь он заставлял ее дожидаться своего прихода, и она терпела это, а когда Франсуа возвращался после своих ночных приключений в компании с братом Бодом, Марго не протестовала против того, что им приходится спать втроем, даже при том, что утром, после ухода Франсуа, она оставалась наедине с монахом.
Ни брат Бод, ни Марго на это не жаловались, хотя после его появления — а его прозвали «крикливый монах» — все в заведении пошло не так, как прежде, и постоянные клиенты один за другим перестали заглядывать сюда. Антуан отказывался его обслуживать. И хотя брат Бод носил длинную рясу ордена кармелитов, поведением своим он ничуть не напоминал монахов, ему не свойственны были ханжеские и лицемерные повадки, позволявшие им, по крайней мере, внешне создавать видимость благочестия. Он вовсю божился и богохульствовал, сам лазил в подвал и приставал к Марго, когда его донимало желание; он бы и подол ей задрал, если бы не Антуан, который неизменно крутился рядом и мешал ему добиться своего.
— Эй, приятель! — кричал ему в таких случаях монах. — Отвали! Ты мне все удовольствие портишь!
А Марго смеялась и через некоторое время отсылала брата Бода, прося его проследить, чтобы Франсуа не слишком много пил.
— Он очень быстро напивается, — говорила она монаху, — а от пьяного от него какая мне радость?
— Неужто? — отвечал он. — Так я могу его заменить.
— Ты — это совсем не то, — осаживала его Марго. — : Ладно, ступай.
