«Напрасно И. Аксаков заплакал, узнав, как на Берлинском конгрессе были “откорректированы” положения Сан-Стефанского прелиминарного мира и Болгария была разделена. Напрасны были и дипломатические труды графа Игнатьева — русского посла в Константинополе, убежденного славянофила и, прежде всего, болгарофила, ошибочно полагавшего Болгарию будущим стержнем русского влияния и политики на Балканах и сконцентрировавшего все усилия русской дипломатии на болгарском вопросе в ущерб Сербии»[1451].
Что касается тезиса об «ошибочности» ставки на Болгарию «в ущерб Сербии», то в стратегическом плане для России это описывалось просто — хрен редьки не слаще. Трудно же согласиться с Н. А. Нарочницкой в другом. Оценивая итоги Берлинского конгресса, она пишет:
«Берлинский конгресс 1878 года стал вехой, которая впервые объединила все западноевропейские силы целью сократить значение русской победы. Именно против России Европа впервые проявила себя как единое политическое целое. Против России, оплатившей своей кровью независимость славян, единым фронтом встали титаны европейской дипломатии — Андраши, Солсбери, Бисмарк, Дизраэли, которые “судили Россию”, обвинив ее в захватнических стремлениях, хотя единственным призом в этой войне, давшей независимость Болгарии, Румынии, Сербии и Черногории, была Добруджа, которую Россия отдала Румынии взамен на отобранную у нее по Парижскому трактату часть Бессарабии»[1452].
Пафос подобных оценок как весеннее половодье стал заливать российские просторы именно после завершения Берлинского конгресса, отгоняя весьма неудобные для официального
Петербурга вопросы. Кстати, Бисмарка весьма трудно уличить в том, что он «обвинял» российское правительство в «захватнических стремлениях». Если канцлер Германии и «обвинял» Петербург, так именно в непоследовательности и недостаточной решимости по осуществлению подобных намерений в зоне проливов.
Не российское ли правительство, увязнув в своем «европейском концертировании», с одной стороны, и славянолюбии — с другой, в итоге оказалось «без руля и без ветрил» — весьма неэффективным в своей внешней политике — и напоролось на «объединенную» Европу в июне 1878 г.? Неужели отсутствовали возможности расколоть ее к собственным выгодам? Такие возможности были, да еще какие! Но ими не воспользовались. Побоялись. Не они ли, эти правители, не на словах, а на деле не противодействовали унизительным британским оплеухам — постоянным обвинениям в захватнических планах, — каждый раз подставляя под них свои затылки и оправдываясь в собственной невинности? Не было вариантов противодействий? Были. И весьма перспективные. Но не решились. Побоялись.
Кто мешал российскому правительству хорошенько продумать собственные интересы, когда его победоносная армия стояла в двух переходах от Царьграда, а Порта была готова навсегда убраться в Малую Азию. Никто. Однако избрали иной путь — без весомых козырей стали поспешно разыгрывать партию послевоенных итогов, преследуя крайне противоречивые цели: особо не задеть Англию, заявляя, что время окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, и стремясь противопоставить ей договоренности с Австро-Венгрией, но так, чтобы не обременять себя последовательным учетом ее балканских интересов. В итоге в очередной раз пришлось оказаться «у разбитого корыта» собственных надежд и довольствоваться лишь запоздалыми соглашениями с Лондоном и таким участием в конгрессе, когда сложно было бороться даже за сохранение предварительно достигнутых соглашений. Однако и в этих условиях Шувалову удалось весьма эффектно добиться присоединения к Болгарскому княжеству Софийского санджака, воспользовавшись лишь ошибками в высказываниях Солсбери и Андраши.
Ну а если бы Шувалов опирался не столько на ошибки своих оппонентов, сколько на положение русской армии, занявшей высоты вокруг Константинополя и как минимум Верхний Босфор? Если бы Александр II не стал крохоборничать и удовлетворил бы претензии Вены сразу, недвусмысленно и в полном объеме? Какую игру можно было бы начать с этих позиций, торгуясь, прежде всего, с Англией. Однако торг в таких условиях явил бы российским правителям не только значительную выгодность, но потребовал бы от них гораздо большей смелости и, по сути, переориентации всей внешней политики. Но они не смогли. Не осмелились.
