Недавно в лавке для филателистов на окраине Москвы я купил старую открытку. За сто рублей. Без особой причины. Просто она была исписана мелкими русскими каракулями и отправлена в 1911 году из Цюриха в Санкт-Петербург. За вечерним чаем стал разбирать, о чем там распространялся неизвестный автор сто лет назад. Разобранное понравилось. Решил опубликовать с историческими комментариями, фотографиями на тему и догадками о том, что между строк. И пришло в голову сделать проект – покупать раз в неделю какое-нибудь старое письмо, разбирать его и размещать в ЖЖурнале тем же образом. Но в следующий раз я обнаружил в коробке со сторублевыми открытками еще 31 послание того же человека, писавшего в июле – августе 1911-го из Европы маме в Россию. Я не просто получил в подарок целый эпистолярный сериал. В некоторых письмах автор подписался “твой Сережа”. Так я узнал его имя. А сверив все варианты написания адресата, благо было что изучить, понял, что фамилия его мамы не Берницына, как мне прочиталось, а Бернштейн… Без особых надежд, на всякий случай просто, проверил “Сергей Бернштейн” в интернете. И оказалось, что у меня в руках письма 19-летнего студента, будущего известного лингвиста, профессора филологии Сергея Игнатьевича Бернштейна своей маме Полине Самойловне, первой переводчице новелл Стефана Цвейга на русский язык.
Тимур Булгаков в своей интернетной публикации назвал их “Письма счастья”.
19-летний Сережа Бернштейн отправил маме из Европы в Петербург 32 открытки. Он старался писать подробно, но в каждой петельке чернильной скорописи ощущается бьющая ключом спешка. Даже век спустя слышно, как перо бешено скребет почтовый картон. Сережа торопился исполнить сыновний долг и снова ринуться в пенную воронку впечатлений. Молод! В Европе! Сам! Один! Каждый камень интересен, каждый поворот – в неизвестность!
Открытки, которые держит в руках Тимур Булгаков, с его точки зрения, пронизаны счастьем: он воспринимает их на основании своего жизненного опыта, невольно представляя себя в подобной ситуации. Я вижу тот же текст на фоне биографии Сергея Бернштейна и его личности, известной мне в течение без малого сорока лет. Признаться, я прочитала в его письмах другое: мне слышится легкий привкус вины за выпавшие на его долю радости, чувство, скорее свойственное отцу семейства, чем вылетевшему из гнезда птенцу. Отсюда полуизвиняющийся тон, скрупулезные отчеты о тратах, совет не водить младшего брата в гимназию до его приезда, сообщения и вопросы о родственниках. Он, видимо, обещал матери писать каждый день и твердо того придерживался. Но это больше, чем письма почтительного сына, это размышления будущего ученого, которому следует разобраться в своих впечатлениях и обдумать их. Да и сами впечатления не громоздятся одно на другое, а выстраиваются с большим разбором: только те, что дают знания и пищу для ума, места же он посещает именно те, что отвечают его еще только формирующимся интересам. Вовсе не “каждый камень интересен” ему, взгляд его далеко не всегда восторженный, порою критический. А о спешке и речи не может быть.
В дворянских семьях издавна принято было для завершения первоначального образования отправлять молодых людей в путешествие за границу: себя показать и людей посмотреть. Российские интеллигенты подхватили традицию, вот и Сергей после окончания гимназии (с непременной золотой медалью) и первого курса университета оказался в Европе. Поездка – не подарок, он ее заслужил: в Германию и Швейцарию командирован университетским библиографическим кружком, он, его председатель, в первых числах июня того же 1911 года принимал участие в представительном и вошедшем в историю русской культуры Первом Всероссийском съезде библиотекарей. Теперь, три месяца спустя, на дорогах Европы, в распахнувшемся перед ним мире – в иностранных городах, в языках, которые влетают в его настороженные уши, в библиотеках, в музеях, в восхождениях на горы – нащупывает, примеряет различные жизненные пути для себя. Нет, не мечется в поисках нового, яркого, а целенаправленно, осознанно ищет самого себя и свое, Сергея Бернштейна, место. Пробует на вкус то одно, то другое. Прежде всего языки: совершенствует немецкий, сетует на вавилонское многообразие языков и диалектов в Швейцарии, мешающее углубленно освоить классический вариант хоть одного из них. Прилежно посещает библиотеки, где занимается “изучением вопросов каталогизации и расстановки книг”, как ему было поручено университетским кружком. Пишет для “Школы и Жизни” – незадолго до того, в 1910 году, появилось в Петербурге периодическое издание, вплоть до революций 1917-го просуществовавшее, еженедельная педагогическая газета либерально-просветительского толка, где сотрудничали видные русские педагоги, к которой давались в качестве приложения монографии по воспитанию. В том, что касается выбора жизненного пути, Сергей напорист и даже отбрасывает на время свою почтительность: матушка получает вежливый, но строгий выговор за то, что не прислала вовремя последнего номера газеты, из-за этого он не знает, напечатана ли его корреспонденция и следует ли ему посылать новую. На “Школу и Жизнь” он возлагает большие надежды: подумывает о возможности постоянного заработка на время учения в университете: семья обеспеченная, но он, мужчина, не намерен жить на отцовское наследство.
