звонки, и немало.
Ближе к вечеру Егор отправился на встречу с одним из своих агентов. Кличка у агента была Ван Гог, и был он личностью любопытной и противоречивой. По сути – талантливый художник, но ни одной стоящей картины он не написал. Подрабатывал все больше оформителем, писал, случалось, на улицах портреты всем желающим, тем в основном и кормился. Зато в столичной тусовке, где общались между собой разномастные художники, критики и коллекционеры, он был человеком, что называется, своим в доску. И, соответственно, часто становился обладателем всяческой ценной информации. Этой информацией он охотно и большей частью бескорыстно делился с Прилепским – за что и был им ценим.
Встретился Прилепский с Ван Гогом в одной из окраинных пивных. Это лишь дилетанту может показаться, что пивная не слишком подходящее место для таких встреч. На самом деле все как раз наоборот. Вершить в пивной всякие секретные дела очень даже удобно. Кругом тьма народа, а потому никто не обращает на тебя внимания. Здесь ты как все прочие, а значит, личность малоинтересная. Та же самая у тебя одежонка, такая же затертая кепчонка, то же самое, что и у всех прочих, выражение лица. Прилепский как раз и был внешне таким невыразительным типом – в мятых брюках, старенькой рубахе навыпуск, кепчонке, стоптанных сандалиях… Равно как и Ван Гог. В общем, свои люди среди таких же своих и потому никому не интересные. Пили пиво, конечно, за счет Прилепского.
– О профессорском горе слышал? – спросил Прилепский.
– А то как же, – ухмыльнулся Ван Гог. – Кто же не слышал? Вся культурная Москва гудит об этом, как улей, в который залез медведь.
– Так уж и вся? – не поверил Прилепский.
– Ну, вся не вся, а всякие ценители и коллекционеры таки гудят.
– И о чем же гудеж?
– Ну, всяк дудит в свою дуду… У каждого наготове своя собственная версия. А у иных – даже по две версии. А то и по три. Да только ерунда все это. Сотрясение воздуха. Потому что никто не знает, как все было на самом деле. Многие так и вовсе не верят, что у профессора Матвеева была такая редкость. Признаться, и я, многогрешный, из их числа. Откуда, спрашивается, он ее добыл? Да-да, я слышал – случайно отобрал у варваров, ломавших купеческий дом. Товарищ профессор оказался в нужное время в нужном месте. Надо же, какая удача! А только не бывает в этом скорбном мире таких совпадений. Вот я, к примеру, ничего подобного за всю свою жизнь не добыл. А профессор Матвеев, представьте себе, добыл. Где же тут логика? В чем она? А даже если и добыл – это еще ничего не означает. Где доказательства, что икона подлинная? Нет таких доказательств.
– На все дело случая, – усмехнулся Прилепский. – Так сказал один мудрец – не помню кто. Нашей жизнью руководит случай… Да и сомневаешься ты напрасно. Судя по профессорскому горю, икона и впрямь подлинная. Да он и всякие экспертизы проводил! Он в этом деле специалист. И пришел к выводу – подлинник это.
– Надо же, – без особой радости удивился Ван Гог. – Подлинник… Только-только возник из небытия, и тут же его сперли…
– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить, – сказал Прилепский.
– Поговорить, конечно, можно, – задумчиво произнес Ван Гог. – Да только что я могу тебе сказать? Нет у меня никакой доподлинной информации. Сдается мне, что ни у кого ее в Москве нет. Оказывается, бывает и так. Украли редкую ценность, а никто ничего не знает.
– Ну, кто-то да знает, – не согласился Прилепский. – Быть такого не может, чтобы никто ничего не знал. Ибо нет в этом мире ничего тайного, что бы рано или поздно не стало явным.
– Что-то тебя сегодня потянуло на возвышенные изречения, – усмехнулся Ван Гог. – От безнадеги, что ли?
– Может, и от безнадеги. Картину-то украли, а зацепиться пока не за что.
– Ну, профессора Матвеева ты ни в чем таком не подозревай, – сказал Ван Гог. – Украсть икону он не мог – ее просто не у кого было красть. Многие века о ней не было ни слуху ни духу. Тут даже если сильно захочешь, и то не украдешь. Купить он ее тоже не мог – это ясно. Профессор, конечно, человек зажиточный, но икона-то стоит миллионы! А профессор Матвеев деньги не печатает и банки не грабит. Не замечен ни в том, ни в другом – это я тебе могу гарантировать. Так что в этом деле он чист. Конечно, он пытался присвоить себе иконку, но тут дело такое… Тут больше вопрос совести, чем уголовного кодекса.
– А кого, по-твоему, мне подозревать? – спросил Прилепский.
– Вот это и есть самый главный вопрос! И этот вопрос мне представляется неразрешимым. Потому что не знаю я такого человека. Даже предположить не могу. И никто не может. Иначе имя этого человека знала бы уже последняя московская собака. Но безмолвствуют московские собаки. – Ван Гог театрально развел руками.
– Ну, а если предположить…
– Предположение – дело ненадежное. – Ван Гог прикончил второй бокал пива и взялся за третий. – Потому что предположить можно все что угодно. Даже, что ту икону украли мы с тобой.
– Это, конечно, так, – согласился Прилепский. – Но все же?
– Все же, – повторил Ван Гог. – Все же этого человека можно вычислить логически. Во всяком случае, попытаться.
– А давай попробуем! – сказал Прилепский.
– Ну, ты это можешь сделать и без меня. Чай, не дурак.
– Две умные головы всегда лучше, чем одна, – усмехнулся Прилепский. – Начинай, а я, если надо, продолжу.
Ван Гог начал не сразу. Он окинул взглядом полутемное помещение пивной и лишь затем сказал:
– Это необычный человек. Никто о нем ничего не знает, потому что он никуда не высовывается. Скорее всего, он не имеет никакого касательства ни к иконам, ни к прочим артефактам, ни еще к чему-то, что можно было бы назвать искусством. Замаскированный человек. Зашифрованный. И появился он в Москве совсем недавно. Почему я так считаю? Иначе его давно бы уже вычислили. Я, или ты, или вся эта богема… Сам же говоришь, что нет ничего тайного. Но никто об этом человеке ничего не знает. А икону украли. Вопрос лишь в том, откуда этот таинственный человек прознал про ту икону… Ну да если разобраться, то и это понятно. Сам же профессор Матвеев раскричался о ней на всю Москву. Да, конечно, он не упоминал ни о каком Иоанне Лествичнике, ну так что с того? Он говорил о некоем невиданном и неслыханном сюрпризе. Вот за этим-то сюрпризом и явились воры. Явились за сюрпризом, а оказалось, что это икона Иоанна Лествичника. Сам-то этот человечек, конечно, иконы не крал. Не крал, так сказать, собственноручно. За него это сделали его люди.
– Если твою версию принять за истину, – вздохнул Прилепский, – то в городе появилась организованная преступная группа. Стало быть, вслед за иконой Иоанна Лествичника не сегодня так завтра в Москве будет украдено еще что-то не менее ценное.
– А почему ты думаешь, что только в Москве? – Ван Гог скривил рот в усмешке. – Разве раритеты есть только в Москве? Их пока что хватает и в других уголках Руси. Причем там-то их украсть проще, чем в столице. Там они, можно сказать, сиротствуют без всякого догляда. Так вот. Ты выяснял – не случилось ли чего-то подобного в провинциях? Вижу, что не проверял. Не догадался. А ты проверь. И если окажется, что недавно и там украли что-нибудь этакое, стало быть, это та же самая медаль, но только с другой стороны.
Эти слова произвели на Прилепского впечатление. В самом деле, он в спешке и суете просто не подумал о том, что и в других местах страны в это же самое время кто-то может украсть икону или какой-нибудь иной ценнейший артефакт. Оно ведь и вправду – на Руси пока еще таких ценностей хватает.
Но в таком случае – что же это получается? А получается, что нежданно-негаданно завелась преступная группа просто-таки со всесоюзным размахом! И эта группа, так или иначе, связана с зарубежьем – уже хотя бы потому, что продать в Советском Союзе украденные древности в большом количестве – дело почти немыслимое. А вот если каким-то образом исхитриться и переправить их за границу – ну тогда это совсем другое дело.
Конечно, вполне могло случиться и так, что агент Ван Гог в своих предположениях неправ и ничего, кроме древней иконы в Москве, больше не украдено. Да, конечно, и это беда великая, но все же не такая, как если бы где-то, в каких-то медвежьих углах, были украдены еще и другие ценности. Ведь если кражи были в других местах,
