чем мог он думать в преддверии своей неминуемой смерти, утверждая, что она его не страшит? Сожалел ли он о своей вине перед теми, кого приговорил к смерти? Было ли это желанием искупления? Признаком высокомерия? Отчаянием? Конечно, это никому не ведомо, но поражает то, что Сен-Жюст видел себя в революционной политике невинным безвластным агнцем, тогда как в ту пору тюрьмы были переполнены людьми, придерживавшимися совершенно иной, нежели у него, точки зрения. Но именно так он предпочел представить свою роль самому себе, а это позволяет предположить, что летом 1794 года даже наиболее видные члены правительства испытывали отчаяние и чувство бессилия от невозможности изменить ход событий.
Многие годы после II года некоторые из переживших его депутатов размышляли о том времени, когда они тоже выбирали «террор» и при этом сами боялись расплаты. Соорудить ретроспективное повествование, будучи по уши виноватыми, – непростая, без сомнения, задача для большинства из них: воспоминания этих бывших «террористов» надо читать с осторожностью, так как частично они представляют собой попытки сложить с себя ответственность. При этом чрезвычайно полезно оценить ту тяжесть, которую депутаты II года приписывают эмоциям, испытываемым ими тогда.
В своих «Мемуарах» бывший депутат Бодо повторяет две последние строчки процитированного выше заявления Сен-Жюста, а потом пишет по этому поводу:
«Если Сен-Жюст говорит с такой горькой печалью о своем бессилии, то подумайте о положении тех, кто почти не обладал властью. Я беседовал в то время с некоторыми своими друзьями из членов Конвента о личном ожидании будущего не долее месяца. Они смеялись над моей готовностью протянуть целый месяц в те грозовые времена»[213].
Бодо замечает также, что именно лучшие ораторы вызывали самую сильную зависть у многих депутатов, «посредственных или плохих ораторов»:
«Самые красноречивые члены Конвента потому почти все погибли в бурных борениях этого Собрания, что, будучи больше всех на виду, становились жертвами страстной ненависти: это Верньо, Гаде, Жансонне, Кондорсе, Дантон, Бийо-Варенн, Сен-Жюст, сам Робеспьер и другие»[214].
Если верить Бодо, то ко всему этому губительному вареву страстей приходится добавить еще и зависть, ненависть и жажду реванша.
Нет сомнения, что революционеры неизбежно должны были заплатить высокую цену за ту «революционную экзальтацию», в которой они прожили долгие годы борьбы. В конце 1793 года многое указывает на то, что ряд крупных революционеров испытывают напряжение и полностью обессилены теми стараниями, которые приходилось прикладывать для создания и сохранения Республики. Робеспьер, участник каждого этапа революционного процесса с самого его начала, признается в собственном физическом и умственном истощении начиная еще с дебатов о войне в феврале 1792 года, когда он заявляет: «Мне может не хватить сил и здоровья»[215]. В недавних работах, в частности в трудах историков Питера МакФи и Эрве Лёверса, изучается вопрос его ухудшающегося здоровья в последние месяцы жизни. Если он и страдал физическим недугами, то все указывает на то, что именно эмоциональное истощение сыграло определяющую роль в его частичном уходе с политической сцены в недели, предшествовавшие Термидору, хотя речь может идти, конечно, и о его желании передохнуть с целью подправить свой пошатнувшийся имидж[216].
Робеспьер много говорил о своих жертвах ради Революции, но важно помнить, что это относится не к нему одному. В 1793–1794 годах многие, если не все революционеры, выказывают признаки изнурения, особенно самые давние участники политической жизни. На этом этапе даже Дантон, известный своей огромной физической и психологической выносливостью, подает ясные сигналы разочарования. По словам Левассёра де ла Сарта, в последние месяцы жизни он сам тоже был обессилен «революционной экзальтацией» и искал лазейку для выхода[217]. Вспоминается, конечно, и знаменитая фраза Буасси д’Англа: «Мы пробежали шесть столетий за шесть лет»[218]. Возможно, он имеет в виду Конституцию 1795 года, отступившую от демократических экспериментов якобинцев, а возможно, подразумевает эмоциональные «американские горки» революционного опыта.
Наконец, уместно будет указать на многосоставные мотивации революционных руководителей, развязавших и поддерживавших «террор». В этом ключе стоит попробовать понять, на что были способны эти люди, ведомые сочетанием страха и глубокой убежденности. Наш подход обязан быть всесторонним, так как сами эти руководители не были политизированными автоматами, а оставались сложными людьми, размышлявшими о Революции и эмоционально, и интеллектуально. Они верили в добродетель и в патриотизм, но при этом жаждали, чтобы их карьера в новом мире революционной политики увенчалась успехом; им была присущи как личная верность, так и подозрительность, порывы воодушевления, антипатия, зависть. Они изменялись вместе с кризисными обстоятельствами. Желая защитить Республику, ведомые идеологической и эмоциональной убежденностью в своей правоте, а порой и страхом, многие из них сделали ставку на «террор» и несут часть ответственности за погубленные жизни. Однако если помнить об их положении и о бедствиях, которые оно влекло, то остается только благодарить судьбу за то, что она избавила нас самих от подобных обстоятельств и подобного выбора (и его последствий).
Революции вызывают сильные чувства на любой стороне. Революционеры радостно мечтали о лучшем мире, но у многих Революция вызывала совсем другие чувства: ярости, печали, невосполнимой утраты. Эта утрата имела, безусловно, существенное финансовое наполнение, ведь сначала Учредительное, а потом Законодательное собрание систематически разрушали прежний мир привилегий, автономной власти духовенства, наносили суровые удары по дворянству. Но эта утрата была и эмоциональной: то был траур, похороны престижа, культуры, прежнего места в обществе. При провозглашении декретов, последовавшем за ночью 4 августа 1789 года и упразднившем прежний порядок, многие депутаты плакали от радости, многие – от горя и ярости. Могли ли эти две столь разные позиции когда-нибудь примириться? И как не понять, в конце концов, какую кардинальную роль играли эти противоположные эмоции при неуклонной радикализации столкновений и при одновременном усилении репрессий, приведших к комплексу карательных мер, собирательно называемых Террором?
4
Радикализация столкновений и усиление репрессий
С самого начала Революции связанным с ней переменам оказывалось разнообразное сопротивление, что логично, ибо всякое глубокое революционное изменение порождает разочарование, потери, недовольных, а со временем и противников среди тех, кто ущемлен нарождающимся новым режимом. Тем более что декреты, которые принимает сначала Учредительное собрание, потом Законодательное, тем более Конвент, не ограничиваются только изменениями в политическом режиме, они ведут к глубоким переворотам в Церкви, армии, обществе, культуре и т. д.
Разве могло большинство обладателей помещичьих и феодальных прав спокойно принять их упразднение и его последствия в смысле власти, дохода и, естественно, самих форм собственности? Разве могла часть знати спокойно снести утрату, даже частичную, всего того, что обозначало ее
