Книга Мужчина, которого она забыла - Ровена Коулман

Поезд качается из стороны в сторону и стучит по рельсам, отмеряя секунды – тук-тук, тук-тук. На стене висит карта метро, и я сосредоточенно смотрю на нее, чтобы не потеряться – не только в этом огромном лабиринте, но и во времени. Нужно помнить, что я делаю. Нужно помнить зачем. Что бы ни случилось, эти две вещи забывать нельзя.

Я в Лондоне. Я ищу Кэйтлин.

Я думаю об этом с того дня, как моя прогулка – моя экспедиция по спасению дочери – не продвинулась дальше пешеходного перехода. Чувствую себя водителем-новичком: нельзя отвлекаться от цели ни на секунду, иначе съедешь на обочину и поскачешь по ухабам, – а сноровки для этого у меня нет. Я стараюсь восстанавливать жизненно важные навыки быстрее, чем теряю их. Это как подниматься по эскалатору, который работает на спуск: если удастся остаться на месте, уже хорошо. Все лучше, чем ехать вниз.

Нам выходить через две станции. Я это помню и очень довольна собой. И вместе с тем гляжу, как в окне медленно тает мое полупрозрачное отражение. Вот бы и в жизни так: чем дальше заходит болезнь, тем призрачней становилось бы тело. Насколько удобней было бы – и легче для всех, включая меня! Мы бы тогда представляли, чего ждать, и буквально, и метафизически. Не знаю, есть ли в моих рассуждениях какой-нибудь смысл, но мне нравится, что я помню слово «метафизически».

Мама рядом с моим призрачным отражением читает газету, осторожно положив руку возле моей – как бы невзначай поддерживает связь. С другого бока сидит девушка с проколотой верхней губой. Я поворачиваюсь к соседке и смотрю на нее в упор. Пять металлических гвоздиков тускло блестят на бледной коже, подчеркивая идеальную линию губ. На девушке белая куртка из искусственного меха поверх темно-красной рубашки. Та расстегнута до середины, а в центре груди виднеется шрам – может быть, от операции на сердце. В каждой ямочке, где когда-то был стежок шва, сверкает крошечный драгоценный камушек. Я улыбаюсь.

Если девушка и чувствует на себе мой взгляд, то не обращает внимания. В ушах у нее наушники, в руках – растрепанная книжка, «Великий Гэтсби». Поезд стучит: тук-тук, тук-тук. Я не могу отвести глаз от соседки и думаю, почему она решила изуродовать то, что было красиво, и украсить то, что было уродливо. Возможно, таково ее представление о равновесии.

Мама довольно резко шлепает меня по коленке.

– Боже, перестань на нее пялиться, у бедняжки из-за тебя будут комплексы, – говорит она громким шепотом.

– Она не против. – Я указываю на девушку, и та на секунду ловит мой взгляд. – Смотри, она хочет, чтобы на нее глядели. По-моему, это чудесно.

– Мы не в зоопарке, – шипит мама, хотя в вагоне шумно, а у девушки в наушниках гремит что-то очень громкое. Может, у них с Кэйтлин одни любимые группы? Может, они даже знакомы…

– Что ты слушаешь? – Я хлопаю девушку по запястью. Она вынимает наушники.

– Простите, – говорит мама, однако не выдает мой диагноз.

– Все в порядке, – улыбается девушка. – Я не возражаю. «Темную материю». Знаете их?

– Сомневаюсь. Когда тебе сделали операцию?

Я протягиваю руку и на миг прикасаюсь пальцем к драгоценному гвоздику.

– Клэр! – Мама хватает меня за плечо. Я отмахиваюсь.

Девушка опять улыбается.

– Четыре года назад.

– Мне нравятся камушки на шраме. А пирсинг на губе – не очень. Ты симпатичная, а они все портят.

Девушка кивает.

– Вот и мама так говорит.

Моей маме тоже есть что сказать.

– Простите. Мы выходим на следующей станции.

– Все в порядке. – Девушка прыскает со смеху. – Дело не в переходном возрасте. Это мое лицо и мое тело. Я так заявляю о своей жизни, о том, как хочу ее прожить.

– Ты сейчас так думаешь, – говорю я. – Видишь эту женщину? Она когда-то была хиппи, танцевала голая под кислотой. А теперь носит поддерживающие колготки и слушает по радио мыльную оперу.

Девушка округляет глаза и хихикает, прячась за книгой.

– А у нее ранняя стадия болезни Альцгеймера, – парирует мама. Карта, прямо скажем, козырная. Мы подъезжаем к станции, и мама выводит меня из вагона, словно непослушного ребенка. Я машу девушке на прощание, она машет в ответ. Последний раз блестят гвоздики на губе, и поезд исчезает в тоннеле. Я бы тоже не прочь украсить так свои шрамы, да только все они – у меня в голове. Может, вставлю пункт в завещание: когда мой мозг раскромсают, пусть добавят в формальдегид стразов.

* * *

Мама знает дорогу. Во всяком случае, у нее есть карта. Очевидно, это где-то недалеко от станции, поэтому я позволяю взять себя за руку, словно школьница. Мы медленно мокнем под моросящим дождем и направляемся к месту, которое мама называет секретариатом литературной кафедры Университетского колледжа Лондона.

– Когда войдем, предоставь дело мне и не встревай, – предупреждает мама.