Сидя за спиной оператора, взволнованная Дельфина слушала начало беседы. Мадлен держалась на удивление спокойно, – вероятно, она даже не вполне осознавала, что на нее будут смотреть сотни тысяч телезрителей. Да и как вообразить столько народу за одним-единственным человеком, который вас расспрашивает?! Тем временем Бюнель решительно приступил к главной теме:
– Говорят, вы и понятия не имели, что ваш муж написал роман?
– Это правда.
– Вас это сильно удивило?
– Поначалу да, сильно. Я даже не сразу поверила. Но Анри был человеком особенным.
– В каком смысле?
– Не любил болтать попусту. Вот я и думаю: может, он берег слова для своей книги?
– Он ведь держал пиццерию, не так ли?
– Да. То есть мы держали.
– О, простите! Значит, у вас была пиццерия. И вы каждый день работали там вдвоем. Так в какое же время он мог писать?
– Наверняка по утрам. Анри любил выйти из дома пораньше, чтобы все приготовить для полуденных посетителей, но у него могло оставаться немного свободного времени.
– На рукописи нет никакой даты. Нам известно только, в каком году она была передана в библиотеку. Так, может, он работал над книгой долгие годы?
– Может, и так. Тут я ничего не могу сказать.
– Ну а что вы думаете о самом романе?
– О, это прекрасная история.
– А вы не знаете, любил ли он каких-нибудь писателей?
– Да я никогда не видела его за чтением книг.
– Не может быть! Он что же – ничего не читал?
– Что значит «не может быть»? Не стану же я вам врать, в моем-то возрасте.
– А Пушкин? Правда ли, что у вас в доме была найдена книга этого поэта?
– Правда. На чердаке.
– Я должен напомнить, что в романе вашего мужа рассказывается о последней встрече влюбленных, которые решили расстаться, а параллельно – об агонии Пушкина. Агонии ужасной, которая обрекла поэта на адские муки.
– Это верно. Там, в романе, он все время стонет.
– Итак, действие происходит 27 января 1837 года, и раненому, осмелюсь сказать, не повезло умереть сразу. «Жизнь не хотела покидать поэта, она упорно держалась в его теле, причиняя невыразимые страдания» – это я цитирую вашего мужа. Он пишет о крови, струившейся из раны и застывавшей на простыне. И этот образ настойчиво повторяется, напоминая об умирающей любви, которая точно так же исходит кровью, застывающей черными каплями. Великолепно написано!
– Спасибо на добром слове.
– Значит, вы нашли книгу Пушкина?
– Да, как я и говорила. Наверху, на чердаке. В коробке.
– А вам доводилось видеть эту книгу в доме?
– Нет, Анри ведь ничего не читал. Даже газету и ту пролистает да отложит. Он говорил, что там одни только плохие новости.
– Так чем же он занимался в свободное время?
– Да не сказать, что у него было много досуга. В отпуск мы никуда не ездили. Правда, велосипед он очень любил, а особенно «Тур де Франс». Болел за наших, за бретонцев, всем сердцем. Однажды ему повезло увидеть самого Бернара Ино, он прямо в себя не мог прийти. Я его таким счастливым никогда не видала. Чтоб его чем-то поразить, нужно было очень постараться.
– М-да, представляю себе… но, если позволите, вернемся к «Евгению Онегину», роману Пушкина, найденному у вас в доме. Ваш муж подчеркнул там одно место. Разрешите, я вам его прочту?
– Ну давайте, – согласилась Мадлен.
Франсуа Бюнель раскрыл книгу и прочел несколько строк[32]:
Celui qui vit, celui qui penseEn vient à mépriser les hommes.Celui dont le coeur a battuSonge aux jours qui se sont enfuis.L’enchantement n’est plus possible.Le souvenir et le remordsDeviennent autant de morsures.Tout cela prête bien souventDe la couleur aux discussions[33].
– Вам этот пассаж о чем-нибудь говорит? – спросил ведущий после долгой паузы, совсем непривычной для телепередачи.
– Нет, – решительно ответила Мадлен.
– В этом отрывке речь идет о презрении к людям. Ваш муж, если вдуматься, прожил очень скромную жизнь. Он даже не попытался опубликовать свою книгу. Чем это объясняется – может быть, нежеланием уподобляться окружающим?
– Да, он был человек скромный, что верно, то верно. И предпочитал сидеть дома, когда мы не работали. Но зря вы сказали, что он не любил людей. Он никогда никого не презирал.
– А эти слова Пушкина о раскаянии? Может, он сожалел о чем-то, что было в его жизни?
– …
До сих пор Мадлен отвечала на вопросы быстро и уверенно, но тут она заколебалась и промолчала. Пауза затягивалась, и Бюнелю опять пришлось заговорить самому:
– Вы раздумываете над каким-то эпизодом из его жизни или просто не хотите отвечать?
– Это очень личное. А вы задаете столько вопросов… Это что – передача или допрос?
– Ну конечно, всего лишь передача, уверяю вас. Мы просто хотим побольше узнать о вас и о вашем муже. Нам всегда интересно, что за человек скрывается за автором.
– Мне думается, он не хотел, чтобы кто-то это узнал.
– Вы считаете, что в этой книге есть что-то личное? Что она может быть отчасти автобиографической?
– Я уверена, что он вспоминал нашу разлуку, когда нам было по семнадцать лет. Но дальше идет совсем другая история. Может, он ее в ресторане от кого-то услышал. Некоторые клиенты засиживались у нас в ресторане после обеда, пили и рассказывали свою жизнь. Вот как я, бывает, делюсь со своим парикмахером. Так что это я могу допустить. Кстати, я хотела бы его поприветствовать, он будет доволен.
– О, конечно!
– Хотя даже не знаю, смотрит ли он вашу передачу. Ему-то нравятся кулинарные.
– Не беспокойтесь, мы его все-таки поприветствуем, – бросил Бюнель с легкой заговорщицкой улыбкой, надеясь приобщить телезрителя к этой «светской» беседе; правда, в отличие от передач, записываемых в студии, на публике, ему было трудно определить, удалось ли наладить контакт с парикмахером Мадлен, или этот привет с экрана улетел в никуда. Однако ему не хотелось, чтобы интервью перешло в легкую болтовню, чтобы старуха говорила о чем угодно. Он был твердо намерен держаться своего сюжета и все еще надеялся вытащить из нее неизвестную или мало-мальски занятную информацию об Анри Пике. Чтение этого романа неизбежно вызывало у любого человека острый интерес к истории его невероятного происхождения. Наша эпоха вообще скрывает истину за чем угодно, а особенно за фикцией.
