Первый секретарь Малопарижского райкома Коммунистической партии Советского Союза Шогин прославился тем, что в середине шестидесятых, в самый разгул кампании по «глубокому внедрению кукурузы в северные районы», вместе с топинамбуром и коноплей стал организованно завозить на Реку женщин. За то, что в районе, подведомственном Шогину, каждый артельщик-«золотарь», лесоруб, охотник получил не только право, но и реальную возможность обзавестись женой или подругой, большое ему спасибо от всех таежников от Неряхи и Поляков до Бомнакана. Говорили, что собирать баб и молодух по всему Советскому Союзу Шогин доверял второму секретарю — ухватистому полукалмыку Семенову. Семенов собирал женщин, как овец в отары: сажал их в вагоны, потом — тук-тук, тук-тук, тук-тук — через всю страну до Вольной, Неряхи или Сковородки, а там уже или Рекой, или по тракту отару свозили в Малый Париж, и сам Шогин принимал женщин, которым должно было увеличить народонаселение Малопарижского района. Специально для этих встреч на месте, где когда-то стояла Окладовская заимка, сгоревшая в конце тридцатых, построили дом отдыха, быстро окрещенный малопарижцами «Шогинской дачей». Завистливые языки трепали, что Шогин сам лично опробовал каждую из прибывших в Малый Париж… Шогину это даже льстило. Но согласимся, что пять или семь тысяч женщин — это все-таки многовато даже для Распутина или Берии, не говоря уж о первом секретаре райкома, который, конечно, и в строительстве коммунизма, и в пьянке должен быть (и был!) примером для рядовых строителей, полжизни проводящих на лесоповале или по яйца в ледяной воде на приисках, но все же до былинного уровня, как ни крути, не дотягивал. Еще нужно отметить, что к своей работе Шогин относился ревностно и как-то раз устроил Семенову выволочку за то, что «второй» набрал «лахудр, на которых и у эвенка не встанет» (но это в самом начале было). Какая-то часть из каждого привоза, получив на руки компенсацию «за тревогу», отправлялись домой, остальные же разъезжались по приискам, леспромхозам, рудникам и находили себе нормальных мужиков, обеспечивавших своих жен, подруг и любовниц. Особо разворотистые, раскрепощенные и понимающие, в чем бабье счастье, умудрялись даже обзавестись и двумя-тремя источниками доходов.
Говорят, последняя «отара» пришла в Малый Париж в 1975 году. Вроде как ее в полном составе отправили вверх по Реке к недавно образованному бамовскому поселку Верхний, где началось строительство железнодорожного моста. Говорят, «бабья баржа» до Верхнего не дошла. Последний раз ее видели в Улгайском устье, где еще сохранились остатки бараков лагеря, в котором в тридцатых годах держали «кулаков» — участников Сионского восстания… Семенов из Малого Парижа в 1979 году пошел на повышение в Якутск, а Шогин, награжденный орденом Трудового Красного Знамени за перевыполнение плана артелями по добыче золота, умер то ли в один день с Брежневым, то ли в день Апрельского пленума. Но это уже не в Малом Париже было, а то ли в Красноярске, то ли в Краснодаре.
Лидин дар
К бабке Ульянихе меня привела ее внучка. Мы сидели на крыльце, и голосистая старуха распевала «Шумел камыш». Собственно, ради этой песни, куплетов в которой, как оказалось, немногим меньше, чем стихов в «Песне песен», я и приходил. Внучка, конечно, тоже интересная, та еще штучка, но у нее в любовниках — бывший и женатый первый секретарь райкома комсомола (тот самый, кстати, что принимал меня в ряды и спрашивал о принципе демократического централизма), так что чего уж там! Тем более чего уж, если экс-секретарь после развала Союза, компартии и компартиевой смены стал вполне успешным предпринимателем…
На распевки после рюмочки подошла соседка Лида. Лида не пела. Все больше слушала. А когда я уже собрался, спросила о моем отце.
Отец маялся почками. Давно и настолько безнадежно, что готов был на что угодно, лишь бы полегчало. У Лиды же, как у многих в то послекашпировское время, открылся дар. В общем, так мы и познакомились. Два года Лида лечила отца, и не знаю уж, что там — ее дар, отцовская вера или что еще, — но действительно помогало. Они с мужем Николаем и дочерями ходили к нам в гости, мы в ответ, когда Николай, матрос на речном буксире, приходил из рейса, посещали их. Так потихоньку, помаленьку вроде бы даже сдружились.
Николай приехал в наш Малый Париж вместе со строителями-комсомольцами лет двадцать назад. А Лида всегда жила здесь. И родители ее, и предки. Никита Чайка, как только стало известно, что в верховьях Реки золота «бери не хочу», отправился на север, неся на себе весь свой нехитрый скарб. Несколько лет крутился на приисках, в артелях, но, так ничего толком не заработав, однажды весной, чуть ли не сразу за ледоходом, вместе с женой и дочерью-отроковицей спустился по Реке и в тот же год поставил на берегу, там, где теперь пристань, кузню.
Мастер он был толковый. И ковал, и слесарил, и варил. Металл чувствовал и понимал. Ковал от гвоздя и подковы до хорошего ножа. До сих пор, наверное, еще можно найти у старых охотников капканы, сделанные им. Мне показывали бельгийское охотничье ружье, стволы к которому вроде бы отковал Никита Чайка. Говорят, что железные ставни на чуринском магазине и сейфы в подвалах Первого золотопромышленного банка — его работа. Клейма, кстати, не ставил, потому что считал, что мастера должно узнавать по самой работе, а не по тому, какую он рисует закорючку.
Первым пароходом навигации 19… года с низовьев пришли переселенцы-толстовцы. Следы их Ясной Поляны, упраздненной во время укрупнения совхоза, можно еще увидеть в районе Чкаловского озера, а потомков сектантов, почитай, и не осталось. С этого же парохода сгружали первое в Малом Париже пианино, этим же пароходом прибыл коренастый суетливый моряк — сын архиерея из Тамбовской губернии, убежавший из дому и ходивший на судах едва ли не всех морских держав во всех океанах. На плече моряк нес мешок. Рядом с моряком, но все же чуть впереди, шла крупная белая собака с огненно-рыжими ушами. Пианино, предназначавшееся в Собрание золотопромышленников, погрузили на телегу, и два чалых битюга размеренно потащили поклажу по пыльной улице, а собака повела носом, будто беря след, и направилась в сторону кузницы. Следом за собакой засеменил и моряк.
— Хорошая у тебя собака.
— О да! Я ее щенком совсем малым в Кейптауне у одного ирландца выпросил, она тогда вот не больше твоего кулака, а они у тебя, конечно, большие, а все же не больше кулака, да! Была вот такая маленькая, но не слепая, и зубастая, а вообще молчаливая, все время молчит, я вот ни разу не слышал, чтобы лаяла. Ван Нольтен говорил, что слышал, но его на следующий день малайцы зарезали, ага! В Маниле, так что я и не знаю, может, он и врал, этот Ван Нольтен. А у меня вот вопрос: ты что куешь? Сможешь мне шкатулку такую вроде сундучка, ну, как касса, только чтобы прочная, с замком и не очень тяжелая? А то мне вот барахло свое все в мешке да в мешке, а там все теряется, то одно теряется, то другое, вот я и подумал, что мне нужен сундучок такой, с крышкой. Где же я это подумал, а? Ну да, еще в Конго, значит, когда мистера Курца увозили, я и подумал, что хорошо бы, а мистер Курц, он великий человек. Ну так ты возьмешься? Дорого?
