В течение последнего года каждую ночь, когда я ложился спать, я слышал их голоса. Моей прекрасной жены. И моей доченьки. Они до сих пор бродили по этой земле, в которой гнили, задыхаясь от мысли, что я подвел их.
Я знал, что, если бы не девушка, заключенная в замке, я был бы уже мертв. Моя жизнь уже бы закончилась в бессмысленной борьбе с Вечным Королем или утонула на дне бутылки. Диор показала мне: есть кое-что еще, во что стоит верить, и хотя мы с ней были словно порох и пламень, огонь и лед, я любил ее как родную. Иногда семья – это нечто большее, чем кровь, вампир. И когда все сказано и сделано, когда стихают овации и умолкает музыка, когда истории о тебе уходят в тишину, а песни о тебе уносит одинокий зимний ветер, человек остается наедине с простейшей истиной.
– И что это за истина, Габриэль? – пробормотал Жан-Франсуа.
– Что ничто на этой зеленой земле не прорастает так глубоко, ничто не сияет так ярко на всех фронтонах рая, ничто не горит так яростно в пылающем сердце ада, как любовь родителей к своему ребенку.
И со слезами на глазах последний угодник покачал головой.
– Я взглянул в ее сторону – через весь горящий город, через огонь и кровь, смерть и крики – и, подняв клинок, бросился вперед.
Селин уставилась на брата, глаза ее были обрамлены черными, как вороново крыло, локонами. Но он не смотрел на нее, его взгляд блуждал по темным и бурлящим водам, что разделяли их.
– Они побежали, – наконец произнесла она. – Диор и Рейн. Они пробрались назад по камню к пустому гробу Девы-Матери и спустились по потайной лестнице в склеп, который нашли не так давно. Лилид последовала за ними, медленно ступая по камню, и с когтей у нее падали красные капли.
Мотылек по крайней мере мог наблюдать за происходящим, и пока все мы молились о прощении, эта крошечная капелька поднялась в воздух за спиной графини. Преисполненная подозрений, Лилид остановилась на краю скрытой в тени лестницы, коснувшись носком символа Эсаны, выгравированного на камне. Взглянув вверх, она увидела тот же мотив: два черепа, а между ними – Грааль, выполненный мозаикой над головой Мишон. Теперь мы заметили в ее глазах неуверенность. И даже страх, длившийся целую вечность, пока она застыла на пороге. Но в городе наверху оглушительно гремела песнь хаоса и резни, приближаясь к крещендо, и, плотно сжав окровавленные губы, Бессердка, наконец, шагнула в темноту.
Мы поняли, что это был склеп. Склеп более древний и изысканный, чем тот, что наверху. Помещение уходило далеко вглубь, тусклый и далекий свет шел только от фонаря, который Рейн а Мэргенн прихватила с собой из читального зала. Теперь вампирша стояла далеко внизу, у подножия длинной винтовой лестницы, в самом сердце огромного и холодного помещения. Нигде не было видно ни следа принцессы или Грааля, но наши глаза замечали кое-какие мелочи, пока Лилид медленно спускалась.
Это пространство напомнило мне часовню Дженоа в Кэрнхеме – стены здесь тоже были круглыми, с вырезанными на них огромными барельефами, изображающими Войны Крови. Сотни фигур в старинных доспехах: вампир сражался с вампиром, смертный убивал смертного. Мы снова увидели Вечного Короля, с вороном на плече и мечом в руке, ведущего своих рыцарей Крови против Праведников. И тогда мы поняли, что это за место.
И кто там покоился.
Помещение было заполнено темной соленой водой примерно до колена, просочившейся туда в течение неторопливых столетий, неподвижной, застоявшейся. Из этого зловонного пруда торчало целое поле надгробий: сотни и сотни покрытых грязью мраморных плит, расходящихся концентрическими кругами. На каждой было вырезано имя, принадлевшее убитому вампиру: Лисса Честейн, Рейнальдо Дивок, Теширр Илон. В самом центре стоял каменный короб, отяжелевший от слизи и копоти веков. На каменном навершии красовалось изображение покоящегося ангела со сложенными вместе ладонями и открытым ртом, словно он пел. На груди у него висел мерцающий фонарь, а над ним склонилась огромная мраморная статуя Спасителя. Сын Божий, пригвожденный к своему колесу, стоял с открытым ртом, как у ангела под ним, будто его прибили, когда он выкрикивал свои последние слова. Свой завет тем, кто построит Его церковь на этой земле после Его смерти.
– В крови этой, – пробормотал Габриэль, – да обрящут они жизнь вечную.
– Но в отличие от других часовен в империи, – продолжила Селин, – здесь вокруг статуи Спасителя стояло еще пять, возвышавшихся высоко, как дома, вокруг черного пруда. Они были выполнены с поразительной детализацией: жрецы и жрицы в старинных одеждах опустились на колени перед телом сына Божьего. Они выглядели измученными, рвали на себе одежды и беззвучно кричали. А в их открытых ртах мы увидели длинные и острые клыки.
Как и в часовне Дженоа, перед гробом стоял постамент, на котором лежала открытая книга из серого, уже покрывшегося пятнами мрамора. На левой странице на древнетальгостском был выбит тот же пророческий стих, который Хлоя Саваж передала Габриэлю.
Из чаши священной изливается свет,
И верные руки избавят от бед.
Перед святыми давший обет,
Один человек, что вернет небу цвет.
Но на правой странице мы увидели другой стих, почерневший от времени и грязи, но написанный той же древней рукой. И в отличие от своего двойника в Кэрнхеме, здесь пророчество сохранилось, и у нас затрепетали крылья, когда мы прочитали эти древние, священные слова:
Пред тем, как пятеро сойдутся вновь,
Святой клинок падет стремглав,
Священная прольется кровь…
– Завесу тьмы с небес сорвав, – закончил последний угодник голосом, который был тверд и холоден, как и его глаза.
– Уже разгадала загадку, ты, шлюшье отродье? – крикнула Лилид, и ее голос эхом разнесся в темноте. – Уже знаешь, кто ты такая? И что, в конце концов, все это значит?
Графиня шагнула в пруд и поплыла сквозь черноту, как акула. Казалось, она бродила бесцельно, но все это время она следовала за медовым ароматом крови Диор, витавшим в воздухе. И, обойдя возвышающуюся фигуру рыдающей жрицы, Лилид бросилась вперед, готовая схватить Грааль своими окровавленными когтями.
Но не обнаружила ничего, кроме пятна крови, плавающего в мутной водице, и ее безупречный лоб потемнел. В этот момент у нее над головой зашуршала ткань, и она взглянула на статую, но слишком поздно: из складок каменного одеяния поднималась Рейн а Мэргенн с мечом своей матери, по
