прозорливые среди неверных?
И Профессор, переполненный впечатлениями, принялся делиться ими с командиром группы.
Он едва не довел Саата до бешенства попытками с инженерной точностью воспроизвести рассуждения Балашова о «девяностниках», и как мог удовлетворил жажду слушателей узнать, что же писателю известно о смертниках.
Но и тут Черный Саат остался не доволен рассказчиком. Профессор, по его мнению, должен был больше выяснить, что же ведомо автору про операцию «Футбол», а тот раз за разом удалялся в какие-то премудрые дебри. Мухаммед даже обиделся на Саата. Он принялся убеждать, что общее куда важнее частного. Вот тут Саату пришлось выслушать и про новую ООН, и про осиное подобие… К слову, Карат проявил недюжинное любопытство и показал завидное знание обычаев осиного улья.
— Слава Аллаху, будет кому в раю услаждать нас медом! — оборвал его даже Саат и сам испугался своих слов, прикрыл рот ладонью — разве можно в ночи так громко возносить хвалу Аллаху!
Пустынник постарался воспользоваться удобным моментом, чтобы прекратить беседу, и предложил поутру договорить, дабы мысли, коими полон Профессор, не разлетелись, что пчелы, из улья.
Но Мухаммед, испугавшись, что так и уйдет непонятым, недослушанным, неразделенным, сказал то, чего Моисей больше всего стремился бы избежать этой ночью, прежде, чем он сам в покое осознает произошедшее. Профессор поведал о случайно услышанном ими разговоре, состоявшемся между Балашовым и нелитературным агентом. Моисей не сдержал недовольного взгляда, и Саат перехватил этот взгляд.
— Что скажешь ты, уважаемый, — уже только к нему обратился чернобородый, — много ли дельного носит в себе ваш писатель? — Глаза его недобро сощурились.
Моисей не стал спешить с ответом, и в комнате на несколько минут воцарилась тишина.
— Ты точен в словах. Это достоинство мудрого воина. Молодой устат мало знает о нас… Он мало знает о нас, хотя носит в себе о нас все знание. Так и должно быть в мире подобий. Особенно о тебе, мудрый воин, — погрузил в черный Саатов зрачок по самую рукоять кинжал ответа Моисей Пустынник. Эй-х, рано завел эту песню Мухаммед, рано еще проводить межу между ними, смертниками последнего шага, но после произнесенного Мухаммедом уже неизбежность властвует в жилище Черного Саата!
Вновь воцарилась тишина, только теперь все, не только двое, пили глотками ее морозный эфир и слизывали с губ вкус полыни.
— Ладно. Переживем ночь в молчании, — змеей прошипел Черный Саат.
— А я бы разводил пчел в раю, — на свой лад решил разрядить напряжение Карат.
Моисей представил себе Карата, расхаживающего по райским кущам в полураскрытом халате, обнажающем волосатый торс. А за ним послушно жужжат такие же мохнатые пчелы.
— Они пережалят гурий, — усмехнулся Пустынник, вызвав разочарованный вздох в широкой груди.
— Доброй ночи, уважаемые, — произнес командир, стараясь в бархат голоса упрятать сталь, но не один Моисей, а все уже понимали, что ночь у Саата выдастся неспокойной.
* * *
— Саат после смерти мудрого брата желчь пускает. Что он меня как на допросе мучил? Что на тебя вскинулся? Или он боится молодого писателя? — обратился к Моисею Мухаммед, лишь оказавшись в своей келье.
— Черный Саат — умный Саат. Помни это, Профессор. Не твоим умом умный, а умом хищника. Не в молодом устате опасность распознал, а в тебе и во мне! Теперь у нас с тобой одна ночь. Только одна ночь.
— А потом что? — прошептал Мухаммед. Слова Пустынника испугали его.
— Потом берегись Черного Саата. Ночь тебе на то дана, чтобы решить, где ты. С кем ты. Кто ты.
— Еще раз? Я уже решил однажды.
— Каждый раз. Каждый раз. Идущий к восходящему Солнцу не придет на восток. Даже Солнце совершит круг, а восток остается востоком. Только твоим выбором.
— Между кем ты предлагаешь выбирать, Пустынник? Между тобой и Саатом? Но ты не предложил нам сойти с пути нашего, ты не указал на ошибку нашего маршрута, ты и не зовешь к иному востоку! В чем же выбор? Твои слова пугают меня, я в растерянности, уважаемый Пустынник.
— Не между мной и Черным Саатом. Хотя что Саат… Тогда уже я и Одноглазый Джудда… И то не между. Нет, Мухаммед, решай, остаешься с Одноглазым Джуддой или готов поверить молодому писателю?
— А ты сам? А?
Инженера-афганца бросило в жар от ужасной простоты вопроса, который поставил перед ним старший боевой товарищ. Неужели Пустынник допускает, что все еще может быть осуществлен выбор между путем, в который отправил их Одноглазый Джудда — и они все уже тогда добровольно его выбрали, — и неясными представлениями писателя из стана врага, который тем более никак не настаивал на наличии иного спасения. Но, оказывается, Моисей Пустынник иначе услышал Балашова? Так услышал, что поставил под сомнение прежний выбор? И ведь простота, ужасная простота в том, что проще выбрать раз и следовать за солнцем, но чтобы прийти на восток, придется каждым шагом совершать новый и новый выбор.
И еще ужас в том, что Мухаммед по-прежнему не видит этого выбора. Ужасная простота вопроса в том, что он снова задан о готовности к надежде. Он задан о последней готовности к земной надежде, о том, чего пуще смерти и неудачи боится Черный Саат!
Мухаммед опустился перед Пустынником на колени и приложил губы к коврику, на котором стояли стопы.
— Ты думаешь, мне проще, чем тебе? — спросил Моисей.
— Ты мудрее меня. Ты мудрее людей Книги. Ты сто крат мудрее Черного Саата, и, — Мухаммед понизил голос до самого тихого шепота, — ты выше Одноглазого Джудды! Укажи мне, куда идти, и я пойду за тобой!
— Я не пророк, а ты не раб, чтобы следовать за прахом ног моих. Ты ученый человек, ты полмира обошел, и уши твои слышали мудрости ста языков. Освободи меня от выбора за тебя, мне самому лишь ночь дана на свой выбор. Я считал, что пробудить человека признанием подобия себя с лучшим в себе смогу лишь, проведя его через худшее. У меня есть еще одна ночь…
Но и после этих слов инженер не отступил, столь велик оказался его испуг остаться одному перед утром, которое могло разделить их пути.
— Я не прошу вести меня, почтенный Керим! Но ради моих близких, ради тех, кто нами оставлен в нашей родной земле, помоги мне не изменить им. Их памяти. Мне не хватает силы зрения, чтобы выверить будущее по жизни, не по смерти.
Но Пустынник отстранил его.
— Ночь не моя собственность, не моя сестра. Ночь и твоя. Ты можешь быть счастлив, ты можешь преисполниться гордости: такая наполненная ночь стоит и
