нему взоры. Но старик как ни в чем не бывало прикрыл веки. «И хорошо», — обрадовался Саат.
— Что думаешь ты, почтенный Мухаммед?
Профессор поправил очки, сползшие на середину носа. Он их получил совсем недавно из рук внимательного немецкого окулиста, и обошлись окуляры ему даром, расходы оплатило немецкое государство. Думая этой ночью о многом важном, он не позабыл и об этих очках. И только упрямую муху мысли о неизбежном вопросе, который поставит перед ними Черный Саат, он гнал и гнал от себя. А вот она села на самый нос.
— Я не имею опыта в убийствах, Саат. Мне приходилось подрывать целые отряды врагов. Доводилось стрелять в бою и из засады. Я резал их кадыки длинным даламанским ножом и вонзал короткую финку в их спины, под самое сердце. Но таиться этого мне не было нужды, и я не сумею скрыться. Что толку убить маленького писателя и попасться перед большим делом? Я выдам нас всех, — так ответил Мухаммед командиру.
Но Саат был готов к такому ответу инженера.
— Ай, брат мой! Мудрейший Керим одним пальцем умеет усыпить двуногих животных навечно. А Карат? Плевком из бамбуковой трубочки на 30 метров поразит он врага в доверчивую шею. А ты сам, взрывник лучший из лучших, разве не подложишь коварный фугас под его машину? Я многое обдумал. Пять лет я смотрю их новости и криминальные хроники, хотя вы упрекали меня в безделье! Здешняя полиция ищет хорошо, но долго, если только убийца не попался на месте или не снят на видеокамеру. Годы пройдут, пока тебя схватят. К тому же евреи здесь — вне подозрений. А наше время — девять месяцев. Мы пустим их по ложному следу. Они придут за нами тогда, когда о нас уже будет знать весь мир, а мы будем наслаждаться в окружении гурий! Или тебя смущает сомнение иного свойства?
Мухаммед в надежде на подмогу обратился взглядом к Пустыннику, но тот так и оставался в безучастии, с прикрытыми веками.
Профессор нервным жестом вскинул очки. Что ж, Саат, значит, быть тому!
— Не ведающий сомнения не знает и убеждения. Да, я познал боль сомнения, и эта боль равна боли от потерь наших. Мне не найти слов, чтобы вымерить ими уважение к такому воину, как ты, мой боевой товарищ, к твоему старшему брату, отправившему сюда ничтожного Мухаммеда. Но ты же укрепляешь меня не в твердости, а как раз в сомнении моем! Нет, не прерывай моих мыслей, они сейчас — ноги, которые несут иноходца либо к смерти, либо к цели. Я хотел правды и хотел справедливости. Враги отняли мою землю, мой город, где правда пахла цветами. И я убивал их. Враги лгали, и я убивал их. Мы решили, что логово врага, укравшего запах цветов, — в его городах-головах, и я пришел сюда, чтобы взорвать их висок болью, чтобы изнутри черепа услышали они звук рвущейся из меня крови, и ушли из моего города. Только твою ненависть ко всему, что создано тут трудом рук, покрытых мозолями так же, как покрыты ими были руки Карата, я не готов разделить с тобой. Пусть стоит их собор из черного камня. Люди строят ступени в небо, и те из них, которые сумели уложить пуды камня, те, которые выдумали эти своды, вызвали во мне уважение. А их железные кроты, роющие подземные ходы? А их больницы для бедных? А очки? Да, во мне живет сомнение, — голос Профессора истончился, вытянулся в нить, борода вздернулась, — не слеп ли инженер Мухаммед, который обрушит чудесный полукруг футбольного дворца! Я играл в футбол еще против русских, в тот год большого перемирия, который заключил с ними Ахмадшах. И это не помешало нам в тот год, по весне, отогнать русских от Панджшера к самому Кабулу. Стал бы Ахмадшах взрывать футбольный дворец, или нет, то мне не дано знать, но мне дана убежденнось в том, что наверняка не стал бы он убивать писателя.
— Потому он и лежит в Панджшере и остался Львом Панджшера, и русских дальше Кабула не гонял. А наша война полыхает на земле неверных! — ворвался в речь Мухаммеда Саат. Он бы продолжил, он бы разметал слова Професора перьями по ветру, но Пустынник провел неспешной ладонью поверх лба, и командир осекся. Мухаммед поспешил продолжить, но говорил уже сбивчиво, о второстепенном, побочном, словно сам страшась коснуться главного в своем сомнении.
— Отчего нам не взорвать казарму, отчего не взять с собой жизни их солдат, ведь их солдаты сейчас пришли на нашу землю… Отчего дворец футбола? Казарму взорвать не легче, чем дворец. Но я понимаю… Солдатам положено умирать, и страх не наполнит чаши их городов, если мы их солдат позовем за смертью… А тот русский журналист, который у нас играл в шахматы? Он многое понял о нашей земле. Он ходил по ней собственными ногами, но без автомата. Он хотел учить моих детей точным наукам, а не их безбожной вере, и он не желал стрелять. Не он убил мою жену, не он убил моих сыновей…
— Они все такими были! Красные все хотели учить. С моей матери чадру сорвали… Не те, кто с автоматом, а те, которые учить хотят, страшнее, брат мой! И новые, эти. Учат нас правоте, когда их желудки источают зловоние лжи!
— Я простил его. Журналиста я простил. У меня нет сыновей, но я бы желал, чтобы научились строить такие дворцы, создавать такие машины, как умеют ученики ихних медресе. Журналист был на пути к правде о нас, но ты, Саат, захотел убить его. А теперь писатель. Да, меня тревожит сомнение… Я не хочу уйти в ненависти. Я хочу покинуть этот мир в надежде. А еще лучше, взорвем казармы. Две, три, четыре! И оставим дворец футбола…
— Твой ум помутился от близости к евреям! Пять лет мы готовились. Мы изучили футбольный дворец, мы проникли в его недра, мы пронесли необходимый материал и спрятали его в схронах. Ты, уважаемый Мухаммед, сам в дорожной суме тащил из Москвы коробки богатых на серу русских спичек, кабели, марганцовый порошок. Я вез магнитные сердечники. Керим два года создавал тайники на газоне у поля. Карат закладывал заряды в свежий бетон! А кто пустит тебя к казарме, Мухаммед? И зачем взрывать солдат здесь, когда это делают наши браться в Кандагаре и Газни? Не забывай, мы пчелы-солдаты, и тот, кто ведет нас в бой, знает, куда ужалить больнее медведя, чтобы он убрался
