лучше книжку или помоги маме вынимать косточки з вишен!
И Боря шел. О подземелье в крепости, о плавании на лодке по Березине или даже о простом купанье с ним и речь заводить не стоило.
С отцом я виделся главным образом по вечерам. Днем он уходил в институт, где шли приемные экзамены, или сидел над своей диссертацией, а к концу дня уставал. Полсотни лет уже было все-таки, да и здоровье так себе.
О всяких важных вещах: о прошлой жизни, о семейных делах, о моих планах на будущее, о политике и о любимых книгах — мы много разговаривали в первые дни после встречи, еще в Москве. А теперь... Вроде все уже сказано-пересказано, чего воду в ступе толочь? А о пустяках болтать не получалось.
Я ощущал в глубине души скованность, сумрачную неловкость. И отец об этом, кажется, догадывался.
Была у меня и обида, оставившая след.
Это случилось в Москве.
Мы жили в общежитии белорусского полпредства, в комнате на четырех человек. Одним из соседей оказался круглый рослый дядька с холеным лицом и седоватым ежиком. Этакий чин из какого-то республиканского треста. Даже странно, что столь сановная фигура проживает в скромном общежитии, а не в гостиничном номере.
Уезжал из Москвы этот „чин“ раньше нас. Упаковывая пузатый желтый чемодан, радовался, что сумел купить редкую цветную фотопленку. Показывал нам, хвастался, довольно вертел в пальцах, прежде чем уложил в чемоданную утробу. Потом спохватился, что надо еще купить в дорогу колбасу, и ушел.
Ушел и отец — на какой-то расположенный неподалеку книжный склад, где можно было раздобыть новую книгу о новгородских берестяных грамотах.
Я остался один, лежал на кровати, читал в свежем „Огоньке", как храбрые северно-корейские воины громят американских агрессоров.
„Чин“ явился. С ним пришел и другой наш сосед — скромный, запыленный какой-то мужичок, председатель колхоза из-под Гомеля. „Чин“ стал заталкивать в чемодан колбасу. И вдруг:
— А где же пленка? А? — И оглянулся.
Председатель ничего не понял. Я продолжал читать „Огонек". Какое мне дело до забот этого бюрократа? Я его с первого взгляда невзлюбил.
Он подошел, двумя пальцами отодвинул от моего лица журнал.
— Ты не видел мою фотопленку?
— Вы же положили ее в чемодан.
— Ну да, ну да. А теперь ее там нет.
— А я-то при чем?
— Но ты же видел, как я ее туда положил!
— Ну и что? — Я сел на кровати.
— Может быть, ты и потом видел, куда она девалась? Ты поищи.
— Вы что! Думаете, это я ее взял?!
— Я ничего не думаю. Но ты п о и щ и .
— Да зачем она мне! — Я почувствовал, какой у меня тонкий, невольно виноватый голос. — У меня и аппарата нет! Я вообще этим делом не занимаюсь.
— Но все-таки поищи!
— Идите вы знаете куда! — рявкнул я, собрав силы.
— А я вот за ухо!
— Только попробуйте!
— Может, мне в милицию пойти?
— Идите хоть в... — Я сдержался все-таки. Председатель сидел на своей кровати и сочувственно смотрел на меня очень синими глазами, окруженными сеткой морщинок.
„Чин“ повернулся ко мне обширным задом, начал остервенело убирать с кровати постель, чтобы сдать кастелянше. Рванул из-под чемодана одеяло... Зеленая коробочка скатилась на половицы.
— Да вот твоя пленка, — выдохнул председатель. — Сам, небось, мимо чемодана сунул.
— Не знаю, не знаю... Главное, что нашлась, — он обрадованно схватил пленку.
— Другой бы извинился, — сказал я сановному заду.
— За что? — Он даже не обернулся. — За то, что она в кровати нашлась?
— Может, вы думаете, что я стащил, а потом подбросил? — осенило меня.
— Не знаю, не знаю...
Я понял, что сейчас разревусь, как первоклассник. И чтобы не случилось такого позора, сказал:
— Шкура буржуйская!
Одними губами сказал. Но, кажется, он услышал.
Оглянулся, налился помидорной краской...
Тут как раз вошел отец.
— Папа! Этот вот... гражданин заявил, будто я украл у него фотопленку! И будто потом подбросил!
— Да ничего такого! Помилуйте! Просто просил мальчика помочь поискать!
— А кто говорил: в милицию?!
Если бы отец хоть что-то сказал „чину“!.. Пусть хоть как-то отругал его своим интеллигентным тенорком!.. Но он только растерянно посмотрел на всех по очереди, пожал плечами. И... протянул мне книгу:
— Смотри, какую редкость я раздобыл.
А потом... потом он, как ни в чем не бывало, попрощался с „чином“, когда тот отправился на вокзал.
— Зачем ты ему руку-то подал? — возмутился я, когда мы остались вдвоем (председатель тихо ушел).
— Ну а как же? Есть правила вежливости...
— Он же гад!
— Ну как ты смеешь так говорить про взрослого!
— Сразу видно, что ты учитель, — горько сказал я.
— И... Что здесь плохого? — Отец как-то обмяк.
— То, что любой учитель считает: всякий взрослый всегда прав, а школьник — никогда.
— Ну уж, не преувеличивай, — не совсем натурально засмеялся отец. — Вставай-ка. Мы ведь хотели пойти в Третьяковскую галерею...
Вот и все. Ну и ладно! Это бы я простил и забыл. Но... Уже после, прокручивая в памяти тот случай, я вдруг понял: отец думал, что я и вправду мог стащить, а потом подбросить пленку. По крайней мере, полностью такой возможности он не исключал. И потому в искренность моей обиды поверил не до конца.
А в самом деле, что он знал про своего почти незнакомого сына?
Последний раз перед этой встречей он видел меня лопоухим третьеклассником, да и то недолго, почти мельком. А сейчас приехал тощий подросток с колючим нравом, с привычкой обо всем судить ершисто и по-своему.
Кто он, этот четырнадцатилетний лохматый мальчишка? Что у него на уме? Какие привычки, какие желания? Не слишком ли мало интеллигентности, не слишком ли заметны уличные замашки? А это самомнение и самоуверенность высказываний о незыблемых истинах! Лев Толстой, видите ли, скучный писатель! „Вечера на хуторе" Гоголя в сто раз интереснее, чем „Война и мир“. А еще лучше — Марк Твен и Джек Лондон! А из русских писателей самый хороший — Паустовский!.. Как это не классик? Классичнее всех!
И это сын преподавателя русской словесности!
...Трещинка от той московской обиды зажила далеко не сразу. Уже потом она заросла, когда я стал взрослым, и мы с отцом сделались
