Далекий голос мой.
Узришь мое лицо.
Я чище полотна.
И сердце отогреть.
Без отдыха и сна.
Где встретился со мной.
Ты путь найдешь ко мне.
Ты обретешь меня навек.
V. РИИТА
Никто не знает, как было брошено в пустоту первозданности первое слово. Никто не знает, каким оно было. Никто и не хочет знать — зачем? После были другие, и мир, прежде безымянный, стал говорить: рокотал прибой, глухо бормотали холмы, звенело поле, пели грозные скалы. Потом пришли деревья, птицы, люди и дали всему новые имена и новый язык. Слова врастали в землю, приживались, как молодые побеги, накрывали друг друга, как новая опавшая листва ложится на прошлогоднюю, сплетались, как корни и ветви.
Но куда ушло то, первое, — ведь ему, одинокому в пустоте, и прилепиться было не к чему? Летело оно, как пущенная стрела, не встретившая цели, не знающая цели, туда, где нет ничего. Но, пронзенное стрелой ничто переставало быть ничем и обращалось в путь стрелы, в черту, следуя которой шествует мир вещей и имен.
Но что есть черта? Абстракция, символ, знак. Никто не хочет знать, каким было первое слово, никто не знает, каков начерченный им знак. А жаль, ибо тот, кому этот знак откроется, пойдет путем изначального слова, одной дорогой с миром и богом.
Банька вышла на славу. Казалось, вся скверна человекоубийства, приставшая к душе, утекла вместе с грязной водой и развеялась с паром. Какое наслаждение — смыть пыль и пот нескольких дней далекого пути и отстирать полотняные вещи, испачканные дорогой в лесу и битвой. Баннику они оставили веник и лохань с чистой водой, прибрав как следует за собой, — пусть старик порадуется.
Сложив наскоро шалаш, искупав и стреножив коней, путники устроились наконец на ночлег.
— А колдун-то ваш толк в бане знал, — уважительно молвил Мирко, потягиваясь на рогоже, брошенной поверх толстой подстилки из лапника.
— Да, славный пар, — согласился Ахти.
— И вода в озере хороша. То-то русалке там приглянулось, — засмеялся Мирко, всем телом ощущая блаженство от чистоты.
— Хороша вода, — кивнул Ахти. — Ты о русалке все же поменее говорил бы. А то ведь не ровен час пожалует на огонек.
Костер почти что прогорел, но угли давали щедрый жар, и в них пеклись съедобные луковицы озерных растений.
— Жаль, ежевика уже отошла, — вздохнул Ахти. — Ее бы сейчас.
Они посидели еще, глядя на угли, и каждому виделись в них разные, странные и величественные картины остывающего красного мира.
Ахти представлялись бескрайние дикие чащобы, где на фоне пылающего заревом неба стояли темно-багровые причудливые деревья. Блестящей слюдой лежали непроглядной глубины озёра, и золотисто-огненные трясины открывали жадный зев. Бродили по тем лесам и вовсе уж диковинные огромные звери, а по ветвям мелькали рыжие белки да перелетали пышные огнехвостые куры. И древние красные скалы вздымались над кровавого цвета рекой.
Мирко же виделось что-то совсем дикое — будто на огромном черном скакуне едет по малиновой траве пламенеющий всадник-великан, а за ним целое войско подобных великанов ростом пониже, но все равно со скалу вышиной каждый. А сзади, за огненным этим воинством, встают злые и острые черные вершины, и одна, двурогая, тянется к самому небосводу. А движется великанская конница ко крутому холму, поросшему красным сосняком. Навстречу великанам на золотистых конях уже выступали прекрасные воины в алмазных чешуях, сверкая шлемами и мечами в лучах солнца. Близилась великая сеча, и сердце грустило, оттого что великанам суждено было победить, а светлым воинам пасть под тяжелыми палицами и молотами.
Мирко встряхнулся, отгоняя тревожное видение.
— Давай, что ли, вечерять станем, — предложил Ахти. Ему, видно, тоже показалось напоследок что-то смутное.
— И стану я тебе сказывать, зачем это мне Антеро понадобился.
— Время ли? — усомнился Мирко.
— Время, — отвечал Ахти. — Теперь можно.
— Что ж, сказывай.
Кряхтя, как старый дед, Мирко подсел к костру и обломанной веткой стал разгребать золу, выкатывая наружу печеные клубни и корни рогоза.
— Начну вот с чего, — неторопливо повел речь хиитола. — Антеро я помню, сколь и себя. Дома у нас через один стоят. Он меня на пять годов постарше. На улице вместе играли. На озеро это тоже вместе ходили, и в лес. Только на болото меня не брали. Антеро, может, и взял бы, а вот дед его, Тойво, и отец, Йорма, ни в какую. Секрет такой у них был родовой — болотные тропы да травы. От болота вся их странность, верно, и взялась — откуда ж еще? А как он ту бусину нашел — и вовсе как не от мира сего стал. Холмы, говорит, дескать, вижу, сосны, людей — туда жить подамся. И деда Тойво туда ж потянуло — что молодой, что старый, а два сапога — пара. Деду все тростники какие-то мерещились да камни огромные.
