Неужели его сердце не тронулось бы?
И какой-то тайный голос шепчет: попробуй, иди… Что ж? Завлекать его своей внешностью, что ли? Его, который знает лучшее, чем эта внешность, – мою душу…
Я вся блестела холодным блеском, как снег и лед моей родины.
Когда сегодня принесли сарафан – Кларанс просила непременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у нее то же общество… Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой… и словно магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где живут надеждами и любовью, – в эту атмосферу бесшабашного веселья.
Общий крик восторга приветствовал мое появление.
И я уже так привыкла к этому обществу, что сама смеюсь, кокетничаю, выучила даже вставлять скабрезные намеки, что возбуждает общий смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц… Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, еще не зараженное их атмосферою существо, забавляются мной как приятной игрушкой… а я ищу забвения.
Но сейчас еду на бал… И там, наверное, будет то же…
8 января, среда
Половина девятого. Только что вернулась с бала. Полный успех. Торговала больше всех. Комплименты так и сыпались; поклонники окружали меня. К чему мне все это?..
Однако холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, – в коридоре был сквозняк. Все-таки пойду взять инскрипцию.
9 января, четверг
Мне хуже… Должно быть, инфлюэнца. На душе целый ад. И теперь уже не буду обращаться к нему… нет.
14 января, вторник
Три дня пролежала в постели, – стало лучше. Сегодня получила приглашение от Декурсель прочесть реферат об учащихся женщинах в России, – у нее соберутся несколько приятельниц. Это меня взволновало: может быть, я ослабела настолько, что придется отказаться.
Ужасный обруч снова стискивает голову. Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: можно ли принять Valeriane d'ammoniaque? Из гордости я не хотела больше обращаться к нему. И когда увидела себя вынужденной сделать это – рука моя дрожала…
15 января, среда
Ответа не получила. Что ж это значит? От волнения и ожидания голова так разболелась, что я послала Полине телеграмму – не ждать меня.
16 января, четверг
Только сегодня в два часа увидела серый конверт с знакомым почерком. На элегантной серой карточке я читала:
Мадемуазель.
Я смог прочесть вашу телеграмму лишь сегодня утром, поскольку в понедельник и вторник я не был в Бусико. Если есть что-то, о чем вы хотели бы поговорить, приглашаю вас к себе завтра, в четверг, с пяти до шести.
С моими наилучшими пожеланиями, мадемуазель,
Э. Ленселе. Среда. 15 января.
Я получила это письмо, когда отправлялась в Брока. Там m-elle Angele сказала:
– Давно ли вы видели мсье Ленселе?
– О да… не помню, – ответила я равнодушно.
– Он вернется к нам в мае… К доктору Дроку. И возглавит лабораторию, заменит мсье Дурбаля, который отправляется в Les Enfants Malades[160].
…Я сделала вид, что спешу к madame Delavigne, и вскоре простилась с ней.
Вернувшись домой, я быстро приготовила туалет в комнате хозяйки. Она с удовольствием помогала мне, восхищаясь мной в черном костюме.
– Вы стали совсем парижанка. О, да как вы изящны!
– Вы прекрасны, дитя мое. Так приятно видеть хорошеньких молодых девушек… – вдруг продребезжал старческий голос ее мужа, стоявшего у камина.
Нет ничего трогательнее старости, благословляющей молодость. Великое дело уметь уходить от этой жизни без озлобления, с чувством всепрощения, примирения с неизбежными горестями, – и на закате дней с удовольствием смотреть на молодежь, которая и создаст будущее.
Я возвратилась к себе в комнату. Смотрю на часы: еще рано. Не надо приходить точно в пять, лучше позже, а то он подумает, что я очень спешила. И, сидя против часов, я стала ждать… Как медленно движется стрелка! Я беру книгу и с нетерпением читаю несколько страниц…
Уже пять часов! Я набросила пелерину и быстро вышла. Бульвар Арого. Denfert Rochereau, Avenue d’Orléans, наконец, вот она, Brézin! вот № 5… ложа консьержа.
– Мсье Ленселе?
– В четвертом этаже над антресолью.
С странным чувством поднималась я по лестнице. Каждая ступенька, каждый шаг приближал меня к нему. Ведь он ежедневно проходит по этой лестнице…
Пятый этаж и в рабочем квартале. Очевидно, он сын мелкого чиновника, что называется, «petit bourgeois», из семьи, где годовой бюджет рассчитан до последнего сантима, где все «только необходимое» – снаружи, и родителям «нужно идти на жертвы, чтобы вырастить детей». Быть может, он – опора семьи, будущая радость родителей при виде того, что он достиг.
И я ощутила какое-то невыразимое удовольствие, что он не окружен внешним блеском обстановки: так лучше, естественнее, – в богатом человеке всегда есть нечто постороннее, происходящее от сознания превосходства своего материального положения над простыми смертными.
Было бы еще лучше и поэтичнее, если бы он жил совсем бедно, как наши русские студенты. Но в Париже таких не водится…
Я позвонила. Сердце страшно забилось и замерло.
Дверь отворила маленькая кривая женщина с носом луковицей.
Я испугалась: неужели он окружен такими уродами? И дрогнувшим голосом спросила:
– Мсье Ленселе?
– Дверь слева.
Экая бестолковщина. Консьерж сказал: дверь впереди, чего – лестницы или же меня самой? Оказалось, против лестницы. У дверей стояли три раскрытые бутылки из-под молока… Я снова позвонила. Он отворил сам.
– Здравствуйте, мадемуазель. Проходите сюда.
В комнате топилась печка. У окна на большом круглом столе лежали книги, стклянка с клеем, корректурные листы.
– Садитесь. Извините, но я положительно не мог прочесть вашей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невозможно. По-видимому, вы не отдавали себе отчета, что пишете…
От волнения я не могла ответить ни слова. Острое чувство оскорбления заглушало все. Он, очевидно, совсем не подозревал, как заставил меня напрасно пойти в госпиталь… и теперь я вновь обращаюсь к нему же! И это моя любовь – требует от меня такого унижения?!
Где же моя гордость, где мое самолюбие?
Я молча вынула из портфеля тетрадь, где было записано крупным неровным почерком…
– Я просила вас ответить – можно ли принимать Val.d amm. каждый раз, как усиливается головная боль?
Он прочел.
– Но это лекарство не производит моментального действия, это невозможно… Но вы не беспокойтесь. Не стоит так расстраиваться. Правильно говорят, что славяне очень нервные люди. Я и сам имел возможность это наблюдать. Но вам ни в коем случае нельзя расстраиваться, повторяю. Скажите, что произошло за то время, пока мы не виделись?
Я наконец овладела собой и едва слышно сказала:
– Извините, что я пришла к вам
