шершавые губы, и как прижимаются друг к другу обнаженные тела… Но сон мерк, и чем отчаяннее я пыталась за него ухватиться, тем быстрее он рассеивался.
Кругом царила тишина. Слышалось только спокойное дыхание мамы и посапывание Ханны. Обе спали глубоко и крепко. Я все еще не открывала глаз: хоть редким покоем насладиться…
Но покой длился недолго.
Я услышала тяжелый топот. Сапоги. Топот ворвался в наш дом, но не загрохотал по лестнице, а переместился во внутренний двор.
Я затаила дыхание и крепче сжала веки в надежде, что морок рассеется, если я не стану на него смотреть. Словно это кому-нибудь когда-нибудь удавалось.
Голос во дворе гаркнул:
– Все жильцы во двор! Каждый может взять пятнадцать килограммов вещей!
Тут я распахнула глаза. Все грезы разом вылетели у меня из головы. Я вскочила и подбежала к выходившему во двор окну. Ханна и мама вяло закопошились, но ни на них, ни на занывшее тело я не обратила почти никакого внимания – потому что во дворе стояли десять еврейских полицаев.
Командовал ими низкорослый мужичонка с пышными усами – усы у него, казалось, больше, чем он сам. В других обстоятельствах и без формы вид у него был бы комичный – он напоминал персонажа из комедии с Лорелом и Харди. Однако сейчас примечательная внешность делала его еще страшнее, чем если бы он был бугаем с исполосованной шрамами мордой.[10]
Полуодетая, я выскочила из нашей норы в комнату краковчан, которых ни мое появление, ни мой вид не потревожили: они были слишком заняты сборами. Я выглянула из окна на улицу Милую: ее перекрыли сетчатыми заграждениями. Одни еврейские полицаи охраняли подъезды, другие ломились в дома. Похоже, перед ними стояла задача выгнать всех людей из квартир, лестниц и подвалов, а потом загрузить в запряженные лошадьми телеги, стоящие посреди улицы, и отвезти на Умшлагплац, откуда уходят поезда на восток.
Возле телег стояли эсэсовские солдаты и кормили животных. Сгонять людей они предоставляли еврейским полицаям, а сами предпочитали наглаживать лошадок. Скотине харч наверняка достается получше, чем нам.
Оторвавшись от этого зрелища, я бегом бросилась назад в нашу конуру. У мамы и Ханны лица были перепуганные. Внизу разорялся усач:
– Кто добровольно во двор не явится, того приведем силой!
Я прикинула все варианты. Прятаться бессмысленно: для этого нужно было заранее соорудить какой-нибудь потайной шкаф или приготовить одно из подвальных помещений. Чердак тоже не выход, полицейские его наверняка обыщут. С чердака вылезти на крышу – несмотря на раненую руку и опухшую лодыжку, я бы, наверное, сумела это сделать, Ханна, вероятно, тоже, но мама точно нет.
Выбора у нас не было.
– Сейчас выясним, – сказала я им, – чего стоят бумажки Симона.
Наши краковские соседи вовсю готовились на выход. Дети плакали, но никто из взрослых их не утешал. Только отцы бормотали молитвы.
Ханна стояла посреди нашей тесной конурки на матрасе и грызла ногти. Никогда она этого не делала. Мама принялась лихорадочно хватать одежду и запихивать в большую сумку – чемодана у нас не было.
– Зачем тебе это? – спросила я.
– Если мое удостоверение их не устроит, не можем же мы ехать на восток с пустыми руками. – Она погладила Ханну по волосам. – Зимы там лютые. Ты что, хочешь, чтобы Ханна замерзла?
Зимние холода нам там вряд ли грозят. Мама тоже это подозревала, но гнала от себя подобные мысли. И я не стала мешать ей собирать вещи, а Ханне – дальше грызть ногти, хотя указательный палец левой руки она уже обкусала до крови. Я провела ладонью по щепастой деревянной столешнице, стараясь сосредоточиться на этом ощущении. Мне снова хотелось почувствовать, что на свете есть что-то еще, кроме моего страха. Но тут незнакомый голос взвился за стеной:
– Живей, живей, живей!
И сорвался. Голос был не стариковский, но лихорадочный, почти истеричный. Краковские женщины запротестовали, закричали, что не все вещи успели уложить. Их мужья отмалчивались, а полицейский рявкнул:
– Да мне плевать! Плевать!
Женщины тоже разразились рыданиями, и все семейство вытолкали из квартиры.
От испуга мама даже укладываться перестала. За шумом, который подняли краковчане, шаги полицейских были не слышны, но мы понимали, что на очереди наша комната.
Со двора донесся умоляющий мужской голос, мне незнакомый:
– Но это мои родители! Пусть они останутся со мной!
Да ведь родители для немцев не родственники… Мужчина закричал от боли. Похоже, полицейские пустили в ход дубинки.
Стоны избиваемого перекрикнул женский голос:
– Но мой муж работает у Шульца!
– Удостоверение есть?
– Так оно же у него на работе!
– Тогда едешь с нами!
– Нет! Нет! У него есть удостоверение!
Этот голос был мне знаком. Кажется, это бывшая аптекарша, которая живет двумя этажами ниже нас? Или старуха Шейндель, которой Ханна вечно совала сладости, пока у самой еще водились?
Не успела я сообразить, кто это кричал, как нашу дверь распахнули пинком и в комнату ворвались двое еврейских полицейских с дубинками. Совсем молоденькие. Как Симон. У одного были светло-каштановые волосы, которые липли к потному от возбуждения лбу, а у другого под полицейской фуражкой был наголо бритый череп: видимо, недавно он выводил вшей.
– На выход! – рявкнул тот, что с прилипшими патлами.
Я посмотрела на маму. Она замерла в оцепенении. Почему она, черт возьми, не покажет удостоверение?
– На выход! – опять заорал юнец с липкими патлами, а бритый вскинул дубинку. Ханна раз – и села на корточки. Словно пытаясь притвориться невидимкой.
Толку-то.
Поскольку мама по-прежнему не могла вымолвить ни слова, я выпалила:
– Она работает у Тёббенса!
– Удостоверение!
Мама стояла не шелохнувшись. Я сама схватила бумажку со стола. Потный полицейский уставился на нее. Только бы не распознал подделку…
И вдруг я подумала: если бы мама действительно работала у Тёббенса, она была бы уже на фабрике. Шила бы пальто, сворачивала искусственные цветы, что там еще люди делают. Сейчас и до полицейского дойдет!
Тот все пялился в удостоверение. Казалось, что он не столько проверяет его подлинность, сколько использует возможность на миг уйти в себя от всего этого безумия.
– Надо двигаться дальше! – поторопил его бритый напарник.
Потный полицейский вернулся из своего внутреннего убежища назад в реальность. Что он скажет? Поведется на обман? Или заберет нас?
Он открыл рот… и ничего не сказал.
– Пора! – наседал напарник.
– Бумаги в порядке, – выговорил наконец полицейский. Отдал мне удостоверение – оно было все сырое там, где он держал его мокрыми пальцами. Понял ли он, что оно фальшивое? И что мама уже должна быть у Тёббенса? Если да, то он пощадил нас сознательно, по-видимому испытав облегчение от того, что нашлось законное основание хоть кого-то не гнать во двор. Слабый проблеск человечности.
Незваные гости поспешили прочь. А мы остались.
Внизу отдавали приказы полицейские. Плакали дети. Плакали женщины. И мужчины явно тоже. Мы не осмеливались подойти к окну и выглянуть во двор.
Мама опустилась на матрас, глядя на полусобранную сумку. Ханна съежилась на полу, до крови кусая очередной палец. А я гладила ладонью стол, гладила и гладила и все никак не могла успокоиться.
19
Может, через час – а может, через пять минут или через полтора года, я потеряла счет времени – я открыла дверь и шагнула в комнату, в которую краковчане никогда больше не вернутся. Все то время, что мы делили квартиру с этим многочисленным семейством, я мечтала, чтобы они куда-нибудь делись. И вот они делись. И это было ужасно.
По комнатам словно ураган пронесся. Мебель перевернута, одежда разбросана, даже молитвенники валяются где ни попадя. Немыслимое дело: в каком же смятении эти глубоко верующие мужчины собирались, что их забыли!
Бродя по комнатам, словно во сне, я травмированной лодыжкой ударилась о стул. И даже немного обрадовалась этой боли: она на миг отвлекла меня от замогильной атмосферы.
Внезапность вторжения оставила след и на кухне. На тарелке лежал надкушенный ломоть хлеба. В животе у меня заурчало. Когда я в последний раз ела? Вчера? Нет. Позавчера. После того как меня стошнило яблочным соком, мне кусок в горло не лез.
Я остановилась, глядя на хлеб. Никогда я ничего не крала. Но разве это кража – взять то, что брошено человеком, который никогда уже не вернется? Стану ли я от этого воровкой?
Нет.
Вот мародеркой – вполне может быть. А это еще хуже. Или нет?
С другой стороны, тот, кто не доел этот хлеб, не умер. Он сейчас на Умшлагплац. А может, уже в поезде, едущем на восток. Где он окажется в одной из душегубок Хелмно. А может, какое-то время еще проработает на полях. Все равно, где бы он ни был, ему никакой пользы не будет от того, что хлеб здесь на столе заплесневеет. Так что угрызений совести я испытывать не должна.
И тем не менее я их испытывала. Но хлеб все равно надкусила.
Медленно пережевывая мякиш, я осмотрелась. Еды здесь хватит на несколько дней. Нам не придется выходить на улицу, рискуя угодить в облаву.
