class="p1">Петру Вегину
Горшки не боги обжигают,
Рука горшечника черна,
В ней нет от бога ни черта!
Рука горшечника – живая.
Вот он повяжет фартук грязный
И схватит волосы тесьмой,
И проступает пот седьмой
На лбу его, как глина, красном.
А у него рябит от света,
И кудри рыжие горят,
И вертится в глазах подряд
И круг гончарный, и планета.
А у него есть воскресенье:
Вот он проснётся, выйдет в сени,
Пройдёт деревнею, как бог.
А на плетнях – его творенья,
А на плетнях – к горшку горшок.
А он и дни и вечера
Хохочет, пламя раздувает.
Горшки, как рифмы, обжигает,
Сам бог поэту не чета,
Стихи не боги сочиняют.
Их тоже на огне калят,
Им биться-биться – не разбиться!
В них луч на донышке дробится
И строчки золотятся в ряд.
И сон отбросив, как беду,
Склонившись к лунному подсвечнику,
Поэт завидует горшечнику,
Его
ритмичному
труду.
1961
«Редеют деревья, редеют…»
Редеют деревья, редеют.
Потупившись, дремлют стога.
И матери наши седеют,
Как будто уходят в снега.
Стою я совсем неподвижно,
Без шапки стою в феврале.
Застыли огромные вишни
По всей занесённой земле.
Застыли под снегом. Не машут.
Над ними – ни ветерка.
Бесшумные матери наши
Вот так же уходят в снега.
Ищи их, аукай по свету,
У елей разлапистых стой —
Ни звука вокруг, ни ответа,
Ни даже тропинки простой.
И только спокойно и тихо
С верхушки, где очень светло,
Глядит на меня воробьиха
И серое чистит крыло
1962
Речка О
Кто это выдумал, не знаю,
И осенило так кого?
Но речку малую назвали
Одной лишь буквой —
Буквой «О»
Одно дыхание вселили,
И радость дали и беду.
И крик её «О, я застыну!» —
Дрожит у берега на льду.
Над нею сходятся высоко
Такие чёрные леса,
И чёрно-белая сорока
К воде спускается, скользя.
И белый снег в неё слетает.
Как зябко ей!
Как стужа бьёт!
О! – лес задумчиво вздыхает.
О! – птица падает на лёд.
А над Сибирью ветер сильный,
Он гнёт леса, он птицу бьёт.
И речка малая застынет
И нехотя уйдёт под лёд.
И лишь на льду её оббитом
И невесомо, и легко
То удивленьем, то обидой,
То счастьем выдохнется: «О»!
Так женщина, ломая руки,
То от тоски, то от любви,
То от себя бежит в испуге,
То замирает вся – лепи!
Лепи! – И тело в бездну канет,
И ветры плечи обожгут.
И крик то пёрышком, то камнем,
То пламенем слетает с губ.
1963
Истина
Этот город называется Москва.
Эта улица, как ниточка, узка.
Эта комната – бочонок о два дна.
И приходит сюда женщина одна.
Меж ключиц её – цепочка горьких бус.
Он губами знает каждую на вкус.
Он снимает их, как капельки с листа.
А она стоит, как девочка, чиста.
Это чёрт её придумал или Бог?
Это бредил ею Пушкин или Блок?
И кому была завещана в века
Эта бронзовая тонкая рука?
Эти тёмные печальные зрачки
Отворяли все затворы и замки.
Ей доступны все дворцы и все дома.
Это входит в двери Истина сама.
Это Лермонтов, мальчишка и гусар,
Ночью губы воспалённые кусал.
Он не знал её, не ждал её, не звал.
Он разломленные плечи целовал.
И тогда, как наскочившая на риф,
Разбухала эта комната от рифм.
А она ломала руки, как лучи,
И срывала цепи бусинок с ключиц.
И лежали они весом в Шар земной
На прямых ладонях Истины самой.
1961
