и умён – и потому удалён от трона. Свиток в руках и обожание толпы – суть бальзам и умащение для ран твоего сердца. Царевич расстаётся с тобой милостиво, осыпая щедротами.
– Чувствую, ты подготовил нам изысканное представление. – Джосер обратил взор на застывших от ужаса и восхищения хенеретет. Танцовщиц с головы до пят окутывали полупрозрачные покрывала, не позволявшие увидеть юные тела и лица. – Твоё старание заслуживает высочайшей похвалы.
– Повелитель, я лишь убедился в достоинствах хенеретет. Их отменно вышколил старый учитель из дома Птаха.
– Я воздам ему за усердие. Он получит алебастровый саркофаг, гроб из акации и право на усыпальницу.
«Тебе, Скорпион! Твои труды не были напрасными. Иди на Запад с миром, славь Ка царевича… и вспоминай выскочку Меру».
Свершился обряд наложенья печати; процессия тронулась дальше – к открытию первого дня, когда представляют рождение и власть Осириса.
Кто будет танцевать Исиду и Нефтиду? Кто из танцоров выйдет в образах Гора, Сетха и Осириса? Всё решит херихеб, ныне он – царь площадки мистерий.
* * *
Дни смешались в сплошной поток ожидания и напряжения. Избранницы Меру выходили и растворялись в священном исступлении, рыдали, горели гневом, по-змеиному скользили в тростниках, томились в пути, с трогательным рвением оберегали труп Осириса от Сетха, в отчаянии собирали тело, рассечённое на части, совершали таинство мумификации.
Их пыл не стихал и после ухода со сцены – иную приходилось отливать, удерживать, читать над нею заклинания, вливать в рот расслабляющие снадобья; иначе богини не отпускали измождённых танцовщиц из своей власти. То же творилось с танцорами-юношами. Не люди представляли на площадке вечную историю любви, смерти и воскресения – сами боги являли людям свои победы и страдания.
И толпы внимали в оцепенении, взрываясь то воплями горя, то оглушительным радостным криком. Сотни тысяч глаз держали сцену в огненном кольце, дышали одним дыханием с нею.
В четвёртый день, когда Ра в образе Атума ушёл на закат, и синяя вечерняя тьма окутала Хет-Ка-Пта, паломники обступили священный водоём, где чернел квадрат плавучей сцены.
Заполыхали факелы; люд гудел, недоумевая – как в такой темени увидеть действо? Скопление народа пятилось, топталось, чтоб не надавить на солдат, ограждавших мостки и проходы к сцене.
Тут случилось чудо! Рабы храма подожгли на помостах корзины со смолистыми дровами, а служители с натугой повернули на осях громадные, в два роста, вогнутые чаши. Зеркальная медь вспыхнула, отразив свет пламени, с шести сторон бросила его потоками на сцену – и та озарилась сиянием, словно днём!
– Силён Гор! Высок Гор! Он предстаёт перед Девятерицей богов и выходит, торжествуя! – пронеслись крики глашатаев над толпой, упоённой великолепием. – Птах создал сие руками Имхотепа для славы и величия царя грядущего!
Исида и Нефтида вошли в сияние, где исчезали тени – в образах самки коршуна и соколицы, а духи города Пе явились из-под настила, воздушно и скорбно танцуя неизбывную печаль, истязая себя, вырывая свои волосы. Богини обходили круг, где возлежала мумия Осириса – недвижимая, цвета смолы, с окаменевшим ликом-маской.
– На ночной охоте, брат мой, муж мой, изрубил тебя Сетх на четырнадцать частей, – пела Исида, сбросив одежды и скользя ладонями над бездыханной мумией. От стона её лились слёзы у всех, от берега пруда до самых последних рядов.
– Я искала тебя, собирала тебя по болотам и рекам. Я слепила мужество твоё, освятила его, прирастила к холодному телу. Я умастила тебя благовонными маслами, сделала нетленным. Я знаю слова силы, милый брат мой, муж мой!..
Это ласки или священнодействие? И то, и другое. Пальцы её двигались по груди Осириса, по бёдрам, уста припадали к его животу.
– Вот, я колдую над тобой, я совершаю заклинания, чтобы вернуть в твои ноздри дыхание жизни. Проснись. Пробудись и возьми меня.
Что это? Мумия пошевелилась! Жуть и холод, жар и трепет! Осирис медленно стал поднимать руки, приглашая сестру и жену в объятия. Она невольно отпрянула, страшась плодов свого колдовства, но влечение сильнее – забыв страх, Исида призывно потянулась к нему.
– Я – перед тобой, я твоя. Груди стоят торчком на моём теле. Мой рот слаще винограда. Моё дыхание – мирра душистая.
Он встал в полный рост – мертвенно-тёмный, смоляной, с чёрными тенями в глазницах. Скованным, тяжким движением он устремился к любимой – и каждый новый шаг был легче прежнего, плавней, невесомей. Осирис оживал, грудь его расширялась, члены тела становились гибкими и мощными.
Нагие и прекрасные, брат с сестрой играли в танце, завораживая всё вокруг. Солдаты нарушили строй; зрители онемели.
– Я горю тобой. Ты мой желанный, – пела,
