Мне рассказывали в Праге студенты армяне, бывшие офицерами на кавказском театре войны, что по этой должности В. М. Тамамшев наделал много глупостей и бестактностей, но широко раздавал армянам русские деньги.
Около меня же атмосфера все сгущалась. Лето кое-как прошло, но затем стало ясно, что Джунковский, идя по линии наименьшего сопротивления, интригует также против меня, желая поместить на мое место своего ставленника Агурова.
— Конечно, не вице-директоров, а вице-директора, и именно меня, Николай Васильевич. Вас не тронут!
— Ваше положение, Всеволод Викторович, серьезно! Ваши враги против вас объединились.
— Знаю.
Летом же произошло у меня серьезное столкновение с Ватаци (стр. 433). Мне надо было привести в исполнение свою угрозу — уйти. Ясно становилось, что так или иначе, но меня выживут. К сожалению, я не ушел в то время.
16. Последнее сказание
Развязка
В сентябре 1911 года возвратился в Тифлис Воронцов-Дашков, а с ним и Петерсон[670]. При встрече со мной граф был до крайности сух.
Открылся в казенном театре оперный сезон. По обычаю, оперный антрепренер, в данном случае он же и капельмейстер оперного оркестра, сделал редакторам главных газет визиты, чтобы наладить с ними добрые отношения. По примеру других театров, антрепренер дал мне редакторское место в первом ряду.
Сижу я как-то на своем месте. Занавес уже поднят. Входит Казаналипов и садится на пустое кресло рядом со мною. Увидел меня… В антракте совсем ушел из театра.
Я это приписал его трусости. Нахал за глаза, он избегал теперь личных встреч.
На следующий день я опять прошел в театр. Среди действия подходит капельдинер:
— Вас просит к телефону господин директор канцелярии наместника.
Встаю, иду. Думал, что произошло что-либо важное служебного характера.
— Я у телефона, Николай Леонидович!
Слышу истерический крик:
— На каком основании вы сидите в первом ряду? Если вы имеете в виду мое место, то я уступил его его превосходительству Николаю Васильевичу Никольскому!
Я опешил. Говорить трудно, потому что телефон — в дежурной комнате, где несколько капельдинеров жадно прислушиваются к этому неожиданному разговору.
— Да я вашего места и не занимаю! Сижу на своем редакторском месте.
— Редакторское место должно быть у вас в третьем, а не в первом ряду!
— Николай Леонидович, сейчас из театра, в той обстановке, в какой я говорю, я лишен возможности дать какие бы то ни было объяснения.
— Какие там еще могут быть объяснения… Наместник приказал вам, чтобы вы завтра же вернули свой билет первого ряда антрепренеру!
Я упорно замолчал, а Петерсон в этом духе кричал еще несколько минут.
Возвратился я на свое место до крайности возмущенный. Издание и редактирование газеты — мое частное дело, а не в какой мере не служебное. И оперная антреприза — тоже частное дело. Какое право имеет кто-либо, хотя бы и наместник, вмешиваться в частные взаимоотношения. Если на это дает право издание мною газеты, то я тотчас же от нее отказываюсь, и никто принудить меня не может.
Чаша переполнена!
Окончилось действие, быстро прошел антракт. Входит антрепренер-капельмейстер и, пока собирается оркестр, стоит на своем месте. Я стою возле него, по другую сторону барьера. Мы поздоровались.
Наклоняюсь к нему и говорю:
— Возвращаю вам свой редакторский билет!
Он удивленно повернулся.
— Почему же?
— Он мне больше не нужен.
Антрепренер встревоженно открывает глаза.
— Как же не нужен? Где же вы будете сидеть?
— Нигде! Я больше в театре бывать не буду.
— Но почему же? Что произошло?
— Да ничего… Просто я решил отказаться от издания «Кавказа».
Положил ему в руку билет, которого он не хотел принимать, и ушел из театра навсегда.
На другой день я не пошел на службу, чтобы успокоиться. Петерсон все добивался разговора по телефону, чувствуя, что переборщил. Он как-то стихийно делал и добро, и зло. С моим назначением против его воли он давно уже примирился и нередко даже, — быть может, ценя, что я никогда не интригую против него, — проявлял ко мне доброе отношение. На выходку в театре его, очевидно, взвинтили графиня Воронцова-Дашкова и Казаналипов. Теперь он по телефону хотел эту выходку смягчить и в этом духе говорил, когда ему, наконец, удалось вызвать меня на разговор, но, разумеется, простить ему я уже не мог никогда.
На другой день в канцелярии Петерсон мне говорит:
— Я должен сообщить вам неприятную вещь. Наместнику доложили, что вы из первого ряда демонстративно воскликнули: «Я больше не редактор „Кавказа“!!..» — И торжественно передали антрепренеру свой билет. Граф в этом усматривает демонстрацию против него, а поэтому поручил передать, что он находит невозможным при таких условиях оставаться вам на службе.
Моего разговора с антрепренером никто не слышал и не видел передачи билета. Очевидно, антрепренер поделился этим с Тамамшевым как директором театра, а последний с Казаналиповым обрисовали это графу как публичную демонстрацию против наместника.
Я ответил:
— Хорошо! Я уйду. Но только дело было совсем не так.
Петерсон был удивлен:
— Я об этом расскажу графу. Ведь это же совсем не то, что говорилось!
— Но издание газеты, Николай Леонидович, я при всех условиях прекращаю!
Конечно, мне все же приходилось уходить.
У наместника
Началось мое положение опального. Я занялся ликвидацией своих газетных и типографских дел, а всякий, кому этого хотелось, давал мне теперь почувствовать свое копыто.
По городу весть о происшедшем быстро распространилась, и это вызвало разного рода разговоры. Одни радовались, как всегда радуются невзгоде ближнего, другие возмущались, хотя мало кто решался мне открыто высказать свое сочувствие. Откровеннее других высказывали свое изумление в военных кругах, где особенно недолюбливали Казаналипова, называя его зазнавшимся лакеем:
— Вице-директора канцелярии увольняют со службы за то, что он сидел в театре рядом с Казаналиповым!
Я попросил отпуск на два месяца, чтобы где-либо устроиться. Мне его дали. Но добрые знакомые и друзья настаивали на том, чтобы я не уезжал, не переговорив лично с Воронцовым-Дашковым и не объяснив ему своей точки зрения.
