гула, завывания, а также колокольный звон, унылое пение, треск падающего дерева, глухие удары топора – предвещали смерть гадающему или его близким…».[86] Понятно, что это символика, ориентированная на сельскую звуковую среду, неприложима прямо к городской (хотя в тот день во многих глухих местах и углах слышали именно неясные гуды-гулы-завывания). Момент гадания, тем не менее, присутствовал: «Неужели правда? Как? Когда?» Вряд ли кто-нибудь, включая и самого А. М. Авраамова, вспомнил тогда символические предуказания последней «гудковой симфонии»: колокольный характер сонорных гармоний, внятный лишь издали; огромный крест «магистрали», опущенный в яму двора-колодца; страшные ревы гудков, подобранных на кладбище (пусть и паровозном)…
Нет, не опущенный – поверженный! Почти проламывающийся под собственной, от земли идущей тяжестью, орущий, извергающий пар и гром крест, рождающий где-то в вышине свирельные переливы и колокольные отзвуки в ушах и душах тех, которые, не соблазнившись дешевой рекламой, имели благоразумие не подходить слишком близко к «звуковой бомбе», на скорую руку сооруженной из хлама-дрома Великой Революции. До смерти ее вождя (инициатора, организатора) оставалось меньше трех месяцев. Знамя «Гудсимфанса» прошелестело мимо будущего мавзолея…
Извержение «гудковой» – последний, самый мощный (по масштабам замысла и его реализации), стихийный (рожденный стихиями быта, огня и воды), самодеятельный (по характеру акции и способам ее осуществления) прорыв энергии кризиса (гноя!) звуковой среды и слухового менталитета. Новые времена («оттепель нэпа») и усилия государства сделали подобное невозможным. На помощь, как всегда, поспешил и технический прогресс. Страшный гром, «ревущий хаос» сменялся неумолчным пением радостного радио. И началась радиофикация страны с праздника. Не индивидуальный, домашний, а именно общественный быт стал первым и главным объектом радиофикации. В 1928 году в СССР было 348 000 радиоточек, в канун войны 1941 года – 5,9 миллиона. Но большинство совграждан радиоточками не располагало.[87] Не висели репродукторы и «на каждом столбе», как кажется теперь многим, помнящим позднейшие 40–50-е годы. Но каждый начальник должен был обеспечить радиотрансляцию из Москвы в дни праздников «красного календаря». С 1929 года 1 мая и 7 ноября стали проводиться «всесоюзные радиопереклички», и пространство Красной площади, полное речей, возгласов и кликов, расширялось до масштабов Союза.
* * *
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
СЕВЕРО-КАВКАЗСКОГО КРАЕВОГО ОТДЕЛА ТРУДА
22 ЯНВАРЯ 1927 Г. № 2 ГОР. РОСТОВ Н/Д
На основании ст. 111 Кодекса законов о труде производство работ в 1927 г. воспрещается в следующие праздничные дни:
1 января – Новый год.
22 января – День 9 января 1905 г. и День памяти В. И. Ленина.
12 марта – День низвержения самодержавия. 18 марта – День Парижской коммуны.
1 мая – День Интернационала.
7 ноября – День пролетарской революции.
Примечание. День принятия Конституции Союза ССР празднуется в первое воскресенье июля месяца, то есть в 1927 г. – 3 июля.
Помимо указанных выше праздничных дней на основании ст. 112 Кодекса законов о труде на 1927 календарный год устанавливается по краю 8 следующих дополнительных дней отпуска:
23 апреля – страстная суббота. 25 апреля – 2-й день пасхи.
3 июня – вознесение. 13 июня – духов день.
6 августа – преображение. 15 августа – успение.
25–26 декабря – рождество…[88]
Сей любопытный во многих смыслах документ процитирован не только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть сложность праздничного уклада и всей культуры 20-х годов, которую новые мифотворцы пытаются сегодня свести к двум полюсам: разгулу уравнительного тоталитаризма и расцвету свергающего каноны авангардизма[89] А ведь существовало еще все послереволюционное пятнадцатилетие искусство колокольного звона – этот стержень национального звукокосмоса.[90]
Меня интересует здесь та почти провиденциальная связь, которая вдруг обнаружилась между «гудковыми симфониями» и гениальными колокольными композициями Константина Константиновича Сараджева – Котика Сараджева, героя известной книги Анастасии Цветаевой.[91] Невероятно, но факт: никто еще не обратил внимание на ряд красноречивейших совпадений в судьбах двух музыкантов и их потрясающих воображение звуко-музыкальных экспериментов, столь много открывших в звуковой среде современности, в эпохе 1920-х годов, в историко-культурном пространстве XX, а может, и XXI века. Впрочем, неуслышанность созвучия Авраамов – Сараджев, «гудковой симфонии» и «музыки-колокола» легко объяснима. Об Авраамове мало кто знает сегодня, о Сараджеве никто не писал, не шумел в 20-е годы. Для современников их сосуществование в едином поле эксперимента с единой же (хотя и страшно противоречивой) звуковой средой осталось незамеченным – во всяком случае никаких свидетельств противоположного не сохранилось. О последующих поколениях нечего и говорить.
Они совпали во времени – но не для времени. Время поразмыслить об этом наступило только теперь.
При распутывании сложных узлов каждый потяг способен либо запутать окончательно, либо надолго затянуть дело, в обоих случаях превратив его в безнадежное. Но и правильный выбор не бывает абсолютно рациональным: никто не в силах увидеть за внешним хаосом торчащих концов и их хитросплетений «содержание узла», его нутро. Все равно приходится пробовать, полагаться на интуицию и удачу – или на «поэтический инстинкт», который так страстно защищал в своей необычайной «Семирамиде» А. С. Хомяков.[92] Удивительные совпадения, столкновения во времени и пространстве великих чудаков, гениев, авантюристов, уникумов всегда символичны. Особенно если они подвизаются в родственных сферах. «Случайности» такого рода являют Божий промысел и открывают сокровенную логику истории, несводимую к пресловутым «механизмам» прогресса.
Встреча Арса и Котика предварялась монументальной «прелюдией» московских радостей, курьезов и утрат.
…В Пасхальную ночь 1921 года над Москвой в последний раз перед семидесятилетним молчанием звучал «во-вся» – высочайший во всей России, громадный звон «во всю ивановскую», во все 40 колоколов «колокольной фамилии» Ивана Великого в Кремле.[93] И в последний раз москвичи услышали потрясавшую воздух и воображение «колокольную симфонию» города, пережили великую мистерию рожденья светлой Тишины из темного безгласья ночи… Вслед за В. Муравьевым процитирую описание московского пасхального «красного звона» из знаменитой книги Н. И. Оловянишникова «История колоколов и колокололитейное искусство» (М., 1912).
«В ночь под Христово Воскресение „красный звон“ совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрени начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вещего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик „кандия“ от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и – вдруг ударили…
