могло закончиться хуже, но, к счастью, обошлось.
Прозу, как и живопись, определяют пропорции. Запись говорит о непослушании, а тому, чем все закончилось, посвящено одно предложение. В текстах о жизни «в революционном развитии» такие моменты принято пропускать. Когда это не удается, ограничиваются констатацией.
Кроме закона социалистического реализма, Громозова руководствовалась Уставом партии. Он столь многое определяет в жизни, а потому не мог не отразиться в искусстве. Возьмем принцип демократического централизма. Кто-то считает, что это союз острого и холодного, но вот вам пример его способности организовывать, пронизывать и влиять.
Партийная организация и партийная литература
Как все изменилось со времен Гуро! Громозова по-прежнему считает ее подругой, близким человеком, но думает совсем иначе.
Из любого текста Елены Генриховны следует, что в мире не существует неравенства. Дерево не важнее травы, человек не главнее сородича. Все, что есть на свете, являет собой части целого.
Если для Гуро иерархия отменяется, а большое равно малому, то у Громозовой все наоборот. Окружающая жизнь напоминает хорошо отлаженный механизм.
Вот Ленин куда-то спешит, но на полминуты остановился. На ходу что-то сказал, и от этих слов, как от приводного ремня, началось движение. Бумага появилась, извозчики предлагали помощь, а книги распространялись по всей стране.
Вижу, как дверь, у которой толпились, распахнулась, и оттуда в пальто, в кепке быстро вышел Ленин… Товарищи плотно его окружили. Каждый спрашивает что-то. Конечно, им же трудно ориентироваться сразу на такой сложной работе!.. Бонч тоже продвинулся вперед, слушает.
Ленин сначала отвечал, а потом протиснулся к выходу и громко так сказал:
– Работать надо, товарищи, работать!
Все постепенно разошлись. Бонч-Бруевич подошел к столу, где лежал его портфель, увидел меня. Вижу, что Владимир Дмитриевич спешит, волнуется. Он торопливо подписал денежные документы.
– Что у вас? Как идет работа?
Я ему сейчас же свои жалобы: бумаги нет, ломовых извозчиков нанять невозможно, на почте не принимают посылки, и вообще кругом саботаж.
А он посмотрел на меня, и вдруг не своим, а ленинским голосом сказал:
– Впервые строим социалистическое государство. Готовых рецептов у нас нет. Инициативы надо побольше, изобретательности. Работать надо, Ольга Константиновна, работать!
Он схватил свой портфель и исчез.
Для пущей убедительности Бонч заручается поддержкой начальства и говорит «ленинским голосом». Затем опять повторяет вождя, но в обратном направлении. Выходит столь же быстро, как тот появился.
Интересно, воспроизвел ли Владимир Дмитриевич картавость? Еще сложнее оказалось Громозовой. Если она соединила голоса ленинский, Бонча и собственный, то имело ли тут место грассирование? Если нет, то что тут было ленинского?
Дело не в узнаваемых интонациях, а в напоре и значительности. Для примера вспомним памятники Ленина. Когда мы протягиваем руку, это означает: «Вам туда», – и совсем иначе это выглядит у человека на постаменте.
Бонч и Громозова почувствовали себя в роли. Неизвестно, куда в этом состоянии двинулся Владимир Дмитриевич, а Ольга Константиновна пришла в издательство.
Сотрудники окружили меня:
– Что сказал Бонч?..
– Как надо поступить?..
– Что сделать?..
А я смотрю на них строго и кричу:
– Мы же первые строим социалистическое государство! Готовых рецептов нет. Работать надо, товарищи, работать! Побольше инициативы, изобретательности.
Это и есть «ручное управление». Чтобы работа сдвинулась с места, один должен накричать на другого, а другой на третьего. Когда они по очереди выпучат глаза и замашут руками, все сразу получится.
Ольга сама удивляется, как несложно это устроено. «И что вы думаете? – пишет она. – Работа пошла куда лучше».
Принцип демократического централизма имеет отношение и к частной жизни. Если существует вертикаль, которая все связывает, то есть и вершина. Тут для Громозовой все однозначно.
Ее знакомство с Лениным было шапочным, но более частых встреч она бы не выдержала. Иногда на лестнице или в коридоре Смольного они обменивались парой фраз. Казалось бы, ничего не случилось, но у нее уже горели щеки и туманился взгляд.
Когда по своим делам вождь стал заходить в издательство, они стали видеться чаще. Впрочем, последовательность не менялась. Он что-то говорил, а у нее перехватывало горло. С Хлебниковым или Маяковским она спорила, а тут превращалась в соляной столб.
Владимир Ильич писал
необыкновенно быстро и очень сосредоточенно. Иногда принесешь ему стакан чая, поставишь на стол, а он даже головы не поднимет, все пишет. И, если заговоришь с ним, в такие минуты он даже не услышит.
Что тут скажешь? Великий человек! Остается смотреть и восхищаться.
Бывало, связываешь готовую библиотечку для какого-нибудь рабочего кружка, – продолжает Громозова, – подойдет Владимир Ильич, брошюрку за брошюркой переберет. Если все правильно подобрано, – похвалит, улыбнется. Какая хорошая у него улыбка!
Библиотечки собирались в соответствии с рекомендациями, но вождь не ленится перепроверить. Хоть и не царское это дело, он должен убедиться, что у авторов одна позиция. Примерно такая, как у него.
Есть еще примеры, но, пожалуй, достаточно. Столько лет прожить с Матюшиным – и все же согласиться на все серое! Серый, невыразительный стиль. Серые, неинтересные мысли. Впрочем, прежде всего, изменилось время. Теперь ценилась не эффектность, а блеклость, не отличие, а сходство.
Товарищи ее юности еще сопротивлялись или пытались совмещать одно с другим, а она сразу сдалась врагу. Каждым текстом подтверждала то, что написано на первой странице «Смерти Вазир-Мухтара»:
На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой.
Переправим один век на другой, прибавим лет пять, и увидим ситуацию ее поколения.
Действительно, вместе с сутью изменилась внешность жизни. К походке, о которой сказал Тынянов, можно прибавить одежду. Вспомнить, как Мандельштам предупреждал своего приятеля: «Не носите эту шляпу, нельзя выделяться, это плохо кончится».
В этой ситуации вариантов немного. Впрочем, для тех, кто ушел в тень, и для тех, кто вписался в поворот, правила одни. Никто не подпрыгивал при ходьбе, а тот, кто прежде носил желтую кофту, сменил ее на френч. Покрой вроде похож, но смысл другой.
Как сказано, кто-то сопротивлялся, но для Громозовой не было выбора. Об этом говорят приведенные цитаты. Ее фраза – а что это такое, как не внешность текста? – исключала оригинальность. Не улыбалась, не печалилась, не говорила ничего неожиданного. Короче, не имела лица.
После войны Ольга Константиновна смогла убедиться в правильности своей позиции. В сорок шестом году то, что писалось как дневник, без особых проблем увидело свет. Теперь
