всех нас, включая коз, которые, как говорил дядя, члены их семьи и зимой живут вместе с ними в доме. «Вот почему в доме так плохо пахнет!» — говорила я маме. — «И не только поэтому», — отвечала она, не вдаваясь в подробности. Потом у меня появилась подружка — дочь учителя местной школы, на территории которой и жила ее семья. Мама очень обрадовалась и тоже стала бывать у соседей (как тогда мы их называли), отдыхая от плиты, стонов брата и ругани тетки Липы. Не ладилась наша жизнь у дяди, нет, да и привезенные с собой деньги очень скоро стали убывать. «Пожалуй, надо собираться в Москву, вот что!» — сказала мама. И потому в очередную поездку Вовки, но теперь уже в Минеральные Воды, попросила его сдать наши обратные билеты на конец августа и взять новые на более ранний срок.
С каким же нетерпением ждали мы этого срока, который, похоже, понимая нас, стал приближаться. За несколько дней до отъезда учитель помог маме нанять подводу (дядя теперь никакого участия в наших хлопотах не принимал) и договориться, чтобы она приехала за нами в четыре утра. «Ехать не так жарко будет, — сказал учитель. — Дорога-то все время пойдет полями. Но одеться надо потеплее, потом, когда взойдет солнце, разденетесь». Как же я боялась, что вовремя не придет подвода и мы, опоздав на поезд, останемся жить у дяди! И даже горько разревелась, когда мама сказала, что уже четыре утра, а подводы все нет. Но подвода все-таки пришла, и в половине пятого мы, тепло одетые, сидели на брошенном в подводу сене, и дядя Саша (так звали возчика), сказав «С Богом!» и от всей души хлестнув массивный круп лошади, погнал ее сквозь поднимавшийся с полей густой туман. На какое-то время туман зависал в воздухе, но потом рассеивался. И, в конце концов, заалел горизонт и огромный красный шар солнца стал медленно вставать над полями подсолнечника, пробуждая его тяжелые желтые головки, которые теперь при каждом повороте дороги, все разом поворачивались и неотступно следили за солнцем и нами.
«Ну вот и приехали», — сказал дядя Саша, подъехав к железнодорожной станции.
Он помог нам донести вещи до поезда, посадил нас в вагон и пожелал счастливого пути.
Осенью и зимой тридцать девятого мы обживали огромную коммунальную квартиру с длиннющим коридором, в который с одной стороны выходили двери девяти совершенно одинаковых двенадцатиметровых комнат, двух уборных и двух умывальников, а с другой — ванной и большой кухни, все с той же дровяной плитой, что и в Теплом переулке. Соседей оказалась тьма-тьмущая, в каждой комнате по три-четыре человека. Тут была и семья рабочего, и милиционера, и бухгалтера банка, и полковника какой-то службы (позже оказалось КГБ), недавно вернувшегося из Прибалтики, и продавца магазина. Короче, квартира олицетворяла собой своеобразный срез тогдашнего советского' общества, не лишенного, как говорили, даже «старой барыньки на вате» — одинокой неработающей женщины со шпицем по кличке Лилька (никогда раньше, да и позже, тезок среди животных у меня не было). «Барынька на вате» была занята обменом своей комнаты в Москве на комнату в Крыму. И постоянно докучала маме и нам своими просьбами позвонить с нашего личного телефона в связи с поступившим ей «заманчивым предложением», однако счета за разговоры по межгороду (как сказали бы теперь) оплачивала нерегулярно.
И однажды, когда она, уже совсем освоившись в одной из наших двух комнат, больше часа, положив ноги на стул, беседовала со своей московской знакомой, мама не выдержала и наотрез отказала ей в своей любезности. После чего услышала: «А я считала, что мы люди одного круга».
Все же остальные соседи, похоже, так не считали и держались по отношению к нам уважительно. И как говорила мама, «не лезли не только в душу, но и к нам в комнаты».
Освободившись от назойливой соседки, мама продолжала держаться с достоинством и ровно со всеми. Работала она, как и прежде, в школах: вела хореографию и бальные танцы. Брат учился в старой школе в Теплом переулке. С утра уезжал и возвращался к вечеру. Я — в новой, и в час дня уже приходила домой. Ключа от квартиры у меня не было, но, подойдя к двери, я спокойно могла дать не свои два длинных звонка (ни мамы, ни брата дома не было), а один длинный, или два коротких, или четыре длинных, или четыре коротких, но только не три длинных (это были звонки «старой барыньки на вате»), и мне тут же открывали дверь. А когда я выходила на кухню, чтобы подогреть обед, оставленный мамой, на помощь мне тут же приходила тетя Нюра, жена милиционера (дверь ее комнаты была как раз напротив кухни). «Так, будем подогревать обед, — говорила она мне. — Перед тем, как зажечь фитиль керосинки, надо чуть-чуть выкрутить его (учила она меня), а когда он загорится, прикрутить обратно, чтобы не коптил. Потом, когда будешь снимать кастрюльку с огня, сразу огонь не задувай, прикрути еще, а то огонь полыхнет тебе в лицо. Поняла? Ну, давай действуй, пока я стою рядом. Вот так, так! Молодец!» Тетя Нюра не работала, у нее был пятилетний сын, и она вот-вот должна была родить девочку. Так считала она. И родила девочку. А когда пришла зима и она стала выходить с ней на прогулку, то, проходя мимо нашей двери, кричала мне: «Лилька, пошли гулять на бульвар!» Шпиц «старой барыньки на вате» тут же заходился в радостном лае, слыша свою кличку. Но он обманывался. Это звали меня! И, взяв снегурки, я бежала за тетей Нюрой на Никитский бульвар. Иногда, вернее, по выходным дням, тетю Нюру с детьми на бульвар сопровождал ее муж-милиционер. И тогда снегурки к валенкам мне прикручивал он. Вот так!
Изменение статуса нашей семьи я, маленькая, почувствовала не сразу, а когда у меня стали появляться подруги, и я стала сравнивать их быт сегодняшний с нашим теперешним. Правда, кое в чем мы все еще отличались от наших соседей. У нас было две комнаты, а у всех остальных по одной. У нас был личный телефон, а у всех остальных не было никакого. Правда, наш личный, как только началась война, пришли и сняли без всяких объяснений. Л после войны пришли и пообещали поставить обратно, но не личный, а для всех живущих в квартире и при условии, что мы напишем заявление на имя начальника телефонного узла на Зубовской площади и все, естественно, скинемся
