В. Сухомлинский. И пусть эти глубоко справедливые слова послужат нам предупреждением, как дорожный знак «Прочие опасности»!
О праздниках разговор впереди. Подробный и особый разговор. А пока замечу — слишком много праздников плохо, и совсем плохо, если праздники эти готовые, когда ребенка приводят, сажают — в театральное ли, в цирковое ли кресло, к телевизору ли, — а он смотрит, пропускает зрелище «через себя», никак в нем не участвуя…
И если все мы легко соглашаемся ограничивать ребят в сладостях, разумно нормируем еду, то почему же столь многие удивляются, услышав, что и телевизионные и прочие радости и развлечения безусловно нуждаются в известных ограничениях?
Перекормить Сашеньку или Леночку можно не только леденцами и мороженым, но и… удовольствиями. И еще неизвестно, что хуже.
ПРО САМОЕ ГЛАВНОЕ
Анна Андреевна пришла ко мне в полной растерянности и долго жаловалась на своих ребят — сына Спартака четырнадцати лет и дочь Аллу двенадцати с половиной лет.
Жалобы ее оказались не слишком неожиданными: грубят, не слушаются, не признают родительского авторитета, ленятся, манкируют своими обязанностями по дому.
Вся трудность нашего объяснения заключалась в том, что Анна Андреевна была… педагогом. И, смею уверить, хорошим опытным учителем. Жалуясь на собственных детей, она совершенно разумно и в достаточной степени объективно оценивала и свои и ребячьи промахи, вовсе не пыталась выгораживать ни себя, ни мужа.
— Ну представляете, я спрашиваю у Спартачка, откуда у него новые радиодетали взялись — он с ума сходит со своими транзисторными приемниками, — и он, глазом не моргнув, отвечает: — Купил! Конечно, я догадываюсь — у кого… Есть в нашем поселке один отвратительный тип, с утра до ночи трется около школы, снабжает ребят какими-то деталями для радиоприемников, фотошпаргалками и кое-чем похуже… Такой, знаете, мелкий, гнусный предприниматель. К сожалению, инвалид, так что ни мы, школа, ни милиция ничего сделать не можем. Спартаку миллион раз было сказано: «Не смей с этим спекулянтом дела водить». А он — ноль внимания…
Анна Андреевна продолжает рассказывать, а я пытаюсь мысленно выстроить схему ее поведения, вообразить, как все происходило. Только не подумайте, будто я не оказываю доверия Анне Андреевне. Нет! Просто мало кто из людей способен объективно оценить себя. Все мы этим грешим — предпочитаем замечать то, что нам видеть приятно, и не сосредоточиваться на неприятном. А Ленин как учил: о человеке судят не по тому, что он о себе говорит или думает, а по его делам.
Вот я и пытаюсь «увидеть дело».
Говорила Анна Андреевна сыну «не смей»? Наверняка говорила. И, конечно, не один раз.
Но как говорила? Вероятно, более или менее гневно. А в общем-то больше для порядка. И как она могла иначе? Инвалид вне ее власти и вне власти милиции. Радиодеталей в поселковом магазине нет. Как и где их можно купить законно, никто толком не знает.
Что ж выходит? Хоть и говорила мать сыну: не води дел с этим типом, да знала — толку от ее слов чуть, больше Спартаку достать детали негде…
Ну а теперь попробую назвать вещи своими именами, не вслух, конечно, тихонечко, про себя: неискренне вы действовали, Анна Андреевна, и гнев ваш и возмущение спекулянтом и проходимцем были напускными, для порядка…
Вот так-то.
Все это — я думаю.
А хорошо поставленный, вытренированный голос Анны Андреевны накатывает на меня новую волну информации:
— И Алла, на брата глядя, ни во что нас — ни меня, ни мужа — ставить не желает. Отец ей говорит: «Мне не нравится, что ты допоздна гуляешь, дочка». — «Все девочки гуляют, а я, по-твоему должна, как дура, в половине восьмого домой бежать, да?» — «Беги, как умная, почему — как дура?» — «Можно подумать, я домой когда-нибудь пьяная приходила… Чего ты придираешься?..» — «Как ты разговариваешь с отцом?» — «Больно надо мне с тобой разговаривать! Это ты завелся». Можете себе представить, как она разговаривает. Я нисколько не преувеличиваю, не сгущаю краски… Что ж будет дальше? Федор Федорович — вы-то его знаете — ничего, кроме добра, ей не желает, и вот такой афронт…
И снова я стараюсь мысленно не то что расшифровать услышанное, а на основании фактов, сообщенных Анной Андреевной, реконструировать картину, чтобы хоть частично обнажилась суть отношений между отцом и дочерью.
Да, я очень давно знаю Федора Федоровича. Хоть раз в жизни заходил он в школу, где учатся его ребята? Нет. А спроси у него, почему, — удивится до крайности. Чего там делать? Разве мало того, что Анна Андреевна завуч этой школы?
Интересно было бы выяснить, когда он в последний раз гулял со своей дочкой.
И он снова удивится: чего с ней гулять, когда она и самостоятельно готова с утра до ночи гонять по двору? Не гулять с ней надо, а домой ее загонять!
Допустим. Ну так когда он последний раз загонял Аллу домой?
Если говорить честно, если строго следовать фактам и не щадить самолюбия, то придется признать: наплевать вам на детей, Федор Федорович. Конечно, ничего плохого вы им не желаете, только уж очень давно все заботы и всю ответственность за Спартака и Аллу переложили на жену. И даже в тех редких случаях, когда вдруг начинаете учить их уму-разуму лично, нет в ваших словах и тени истинной заинтересованности, так, фикция…
Мне душевно жаль Анну Андреевну. И я хорошо понимаю ее переживания, чувствую ее обиду и боль — это очень горько, это страшно, когда дети вдруг начинают выскальзывать из твоих рук, когда они удаляются, удаляются, удаляются, а ты не знаешь, что делать… Но я решительно ничем не могу помочь этой женщине.
Не сомневаюсь, Анна Андреевна великолепно усвоила тысячу правил воспитания; в своей школьнопедагогической деятельности она руководствуется новейшими научными достижениями, наверняка умеет находить убедительные слова и вроде бы безупречные примеры. Только одна беда — сама Анна Андреевна не верит ни в теории, ни в примеры, ни в собственные правильные, слова…
А там, где нет искренности, нет и не может быть серьезного воспитательного успеха…
Мне рассказал следователь: к нему попало совершенно невероятное дело — директор школы надавал по физиономии девятикласснику, надавал публично, при свидетелях.
О чрезвычайном этом происшествии узнали родители пострадавшего и потребовали судебного разбирательства. Шутка ли — рукоприкладство! И где — в нашей столичной школе!
Опускаю подробности, суть не в них. Попробуем выяснить, что же могло побудить директора
