быстро теряла терпение.
– Не знаю, Клаудия. Может, неделю, может, месяц.
И тогда я оставляла ее в покое.
Однажды вечером мне удалось добиться от нее рассказа о тех днях. Некоторое время спустя после исчезновения Ребеки завуч по поведению, полная старая монахиня, явилась к ним в класс, чтобы предупредить, что на следующей неделе придут Мариу и Лилиана и чтобы никто не задавал им бестактных вопросов, а точнее, вообще никаких вопросов об исчезновении их матери.
– И они пришли?
– Да, точно такие, как всегда. С двумя косичками, и по ним не было видно, что плакали, – ни мешков под глазами, ничего такого.
– Ты им что-нибудь сказала?
– Я нет, но одна подружка положила руку Мариу на плечо и сказала, что ей очень жаль.
– А она что?
– Ничего.
– И не заплакала?
– Нет, а на перемене она мне сказала, что чувствует: ее мама жива.
Я распахнула глаза:
– Так и сказала?
– Да.
– А ты что?
Мама махнула рукой, как бы говоря – да, что-то там сказала, она то ли не помнила, то ли не хотела вспоминать, и я не стала настаивать.
Но за столом она вдруг без всяких вопросов вернулась к этой теме. Она ничего не сказала Мариу, объяснила мама, потому что сестры всюду ходили вместе, и невозможно было поговорить с Мариу без Лилианы, сдержанной и сухой: она всегда была рядом. Некоторое время мама молча жевала. Потом сказала, что узнавала все сплетни от бабушкиных партнерш по игре.
– А они что говорили?
– Ох, Клаудия, чего они только не говорили.
И больше ничего не добавила.
На следующий день она рано достала виски. За вторым бокалом, намазывая хлеб маслом, она разговорилась и рассказала мне, чтó говорили бабушкины приятельницы.
Что Ребека, должно быть, сбежала с каким-то важным человеком – миллионером, политиком, а может, с артистом из телевизора. Что она не знала меры в выпивке. Что муж терпеть ее не мог. Что она не исчезла, а сидит в тюрьме. Что это она не выносила мужа. Что, в ужасе от собственных измен, она бросилась в пропасть. Что не думала о дочерях. Что ее тело гниет где-то в лесу, таком густом, что даже машины не видно, тем более что она зеленая, цвета листвы. Что местным фермерам является женщина в белом платье, со светлыми волосами и голубыми глазами. Призрак Ребеки O’Брайен бродит в тумане. Что она всегда была такой прогрессивной – носила декольте, не стала брать мужнину фамилию, – не то что ее родители, настоящие ирландцы, истовые католики. Что во время одной из своих прогулок она спелась с какими-то революционерами, те сбили ее с пути истинного, и она ушла в подполье, стала партизанкой, носит теперь штаны и пушку. Что ее похитили. Что ее украл Монстр с пустырей. Что в горах видели НЛО и ее наверняка унесли инопланетяне. Что известны случаи, когда люди пропадали в тумане, а потом появлялись на другом континенте. Что у нее амнезия и она ничего не помнит – ни кто она, ни откуда, ни что у нее две дочки.
Я не рассказала про фотографии ни маме, никому. Наверное, боялась, что их заберут. Я положила конверт туда же, откуда взяла: на верхнюю полку, поверх книги с красной обложкой.
Но потом решила, что там его может кто-нибудь найти, например Анита, когда будет убирать. Тогда я спрятала конверт в книгу. Когда никого не было рядом, вытаскивала его и принималась разглядывать фотографии.
На одной из них Мариу и Лилиана стояли, облокотившись на каменный фасад дома, а перед ними – их дочери. Пять блондинок с голубыми глазами, все высокие и пышут здоровьем. Все три девочки – с двумя косичками, какие, должно быть, носили в детстве их мамы. А мамы – с распущенными, одна с прямыми волосами и челкой, как у Бо Дерек, вторая – с пышной прической слоями, а-ля Фэрра Фосетт. Обе с улыбкой смотрели в камеру, будто с ними и не случалось никакого несчастья.
Мы с мамой перестали облезать и вернулись к своему изначальному цвету кожи, когда она вдруг спросила:
– Ты помнишь, как мы встретили Мариу и Лилиану в торговом центре?
– Нет. Вот это да, я что, их видела?
– Тебе было года три или четыре, мы увиделись мельком. Ты же ни секунды не сидела спокойно, вот и там была вся расхристанная, перемазанная то ли грязью, то ли шоколадом, прическа – под гавроша, потому что волосы у тебя росли еле-еле. А вот они, наоборот, были великолепны. В прекрасных платьях, с длинными волосами, причесанные как на праздник. И девочки, и мамы. Да что ж такое с этими женщинами, – вздохнула мама, – всегда они выглядят как куколки. Мариу – она очень щедра на комплименты – сказала, что ты хорошенькая.
Мама встала, отнесла тарелки в раковину и пошла к камину, а я осталась сидеть в столовой вместе с Паулиной. Взяла ее и стала пристально рассматривать. Шоколадные волосы, голубые глаза, густые ресницы, вздернутый носик и пухлые губы. Самая красивая кукла на свете – и так думала не я одна. Еще тетя Амелия и мама. И Глория Инес так сказала, когда ее увидела. И мои школьные подружки, и донья Имельда, и моя учительница рисования. Даже Лусила с папой, хоть они и молчали почти всегда.
Я пошла в гостиную с камином проведать маму. Она сидела на диване со бокалом виски и глядела в огонь.
Я пошла в кабинет, вытащила фотографии и стала рассматривать женщин семейства Себальос-О’Брайен так же, как до того рассматривала Паулину. Хотела понять их красоту, правда ли они как куколки, как сказала мама. Как и у Паулины, у них были светлые глаза, вздернутые носы и пухлые губы. Ни ресниц, ни цвета глаз было не разглядеть, и, может, волосы у них были не такие густые и длинные, но они были высокие, прекрасно сложенные блондинки. Сомнений не оставалось. Они были куда красивее самой-пресамой красивой куклы на свете.
Я не могла оставить в покое эти фотографии. Смотрела на них каждый день, будто хотела соскрести оболочку, их красоту, и увидеть то, что скрывалось под ней: боль и сиротство.
Из всех пятерых самая красивая была женщина с челкой, как у Бо Дерек. И самая высокая. Безупречная, с идеальными чертами, будто скульптура.
– Кто красивей, Мариу или Лилиана?
Стоял прохладный воскресный вечер, мы втроем сидели в свитерах в большой гостиной. Окна были закрыты. Папа читал газету, а мама смотрела в окно, держа
