нервным, сильным отвращением: — Я не то что не люблю его, я при одной мысли о нем содрогаюсь от омерзения, презираю его за то, что он тоже безмолвно терпит и ждет, «а вдруг?» Можешь так ему и передать: ни за что, никогда.
— Сейчас все твои пути ведут к нему, — с нажимом продолжала девушка.
— Нет! Ведь это он все испортил между нами.
— Он полюбил тебя, взял в жены — и точка.
— Он возжелал меня, захотел присвоить — и точка. Он знал, что у меня за душой ничего нет, что мне всего девятнадцать. В девичестве я не знала любви и не могла свободно выбирать — да и выбора-то не было, — лишь он один был подходящим вариантом среди тех, кто взялся бы всю жизнь кормить и одевать меня, как заведено.
— И все же, может, не сейчас, но позже, тебе придется к нему вернуться.
— Пойми, это невозможно. Я сейчас — в самом полном смысле слова — никому не принадлежу. Не знаю, понятно ли это тебе? Все мои помыслы, вся моя душа рядом с ним, всегда — уже много лет — с тех самых пор, как мы познакомились. Каждую свободную минуту я думаю о нем. Да, я живу в доме мужа и забочусь о нем, как могу, но больше пусть от меня ничего не ждет!
На лбу девушки прорисовалась складка.
— Ты перед этим кое-что сказала, Хедвиг. О платьях. Знаю, тема неприятная, но надо обсудить. Видишь, я вот там даже фиалки не раздаю даром. А как хорошо ты одеваешься: превосходная обувь, чудесная шляпка, а уж перчатки! Скажи, сколько ты их меняешь за год? Бедный мальчик заметил тебя именно в этих платьях, но ведь покупал их твой муж.
— Фу, Тери! И ты думаешь, что справедлива ко мне? Разве я виновата в том, что все так устроено, что я завишу от его денег? Кто учил меня быть хозяйкой самой себе? Думаешь, я была такой же умной в ту пору, когда выходила замуж, как ты сейчас, в свои двадцать четыре? Но ведь я занята с утра до вечера, ищу работу, тупую, бессмысленную, нудную работу, и, господи, ведь если я уйду от него, ему придется нанять экономку, а это обойдется гораздо дороже, и за его детьми она все равно смотреть не будет.
— За его детьми?
— Знаю, они и мои тоже, о, это я прекрасно знаю. Если бы не они, Тери, — уж поверь... Только они меня и держат. Не думай, что мне дорого что-то еще. Да, одеваться ведь как-нибудь надо, ну а что одеваюсь я хорошо — это, наверное, происходит само собой. Как лунатизм, как дыхание или ходьба. Но мне не нужны его деньги, хватит и столько, чтоб не умереть с голоду, а это ведь самая малость.
— Дети! — непреклонно напомнила девушка.
— Да... дети. Самое страшное из того, что он со мной сделал. Мне разве хотелось оказаться у него на крючке? Ты же знаешь, я тогда только окончила институт, эти заботы мне были не нужны, уверена, я не хотела быть матерью. И не успела захотеть, а уже стала ею против своей воли, ничего не поняв. Может, это и противоестественно, но я честно говорю о том, что чувствую. Все страдания, которые сопутствуют материнству, я бы, может, и вынесла безропотно, если бы до этого была хоть какая-то жизнь, если бы я сама, по своей воле, захотела детей.
— Конечно, такое решение непременно пришло бы в свое время. Ты ведь хорошая мать, Хедвиг. Зачем ты так говоришь?
— Да, хорошая — с той самой минуты, как появилась на свет дочка. Это другое, это похоже на чудо. В одно мгновение все переменилось, ты знаешь, я обожаю и ее, и сына.
— Вот чего я как раз и не понимаю: ты ведь родила и второго ребенка.
— Ты и не могла бы понять. В то время муж еще мог меня уверить, что я его добыча, а его воля — естественный закон. Несокрушимый. Ты даже не представляешь, с каким суеверным восторгом я искала в лице сыночка его черты — черты другого человека, который тогда даже не мог пожать моей руки, а я только любовалась его фотографией и все больше думала о нем. А теперь я для детей больше, чем мать, ведь я пожертвовала для них всем — даже им. Неважно мое счастье, только его жизнь, — а он умрет.
— А если это была наследственная болезнь, которая в любом случае проявила бы себя?
— Но мог он до этого хоть раз в жизни побыть счастливым. Ведь тебе известно, что его долгие годы мучило то же, что и меня, и когда его влекли ко мне все небесные и земные силы, он держался на расстоянии. Какое, верно, это было душевное напряжение! Не оно ли его и надломило?..
Обе вновь надолго замолчали. Снаружи, в магазине, улыбчивая старушка поливала и опрыскивала отчаянно яркие цветы, снова и снова доносился шум распылителя, шелестящий звук крошечных капелек. Тереза, хозяйка цветочного магазина, заговорила первой:
— Так или иначе, ему лучше всего побыстрее отмучиться. Раз уж его не спасти. Зачем страдать еще несколько лет? А там пролетят дни, пройдут годы, ты понемногу оживешь, чувства со временем притупятся, и ты неизбежно потянешься к отцу своих детей. Хоть какое-то решение.
— Это невозможно. Лучше умереть.
— Но ты проживешь еще, положим, тридцать или сорок лет — в болезни или в здравии. Что по сравнению с этим будут значить два с половиной года, почти расстроившие всю твою жизнь, если ты сможешь потерпеть еще немного? Придет время, когда тебя будут заботить лишь будущее сына, брак дочери, болезни — супруга и твоя собственная, и ты будешь с улыбкой вспоминать о нынешних печалях.
Она не сразу заметила, как женщина заплакала, — поначалу тихо, слегка подрагивая, затем с долгими, нутряными громкими всхлипами. Девушка не стала ее останавливать. Она тихо, со вздохом облегчения встала и прошлась пару раз по комнате. Затем остановилась перед Хедвиг:
— Или вот еще что можно попробовать. Хоть и поздно уже, но вдруг тебе станет покойнее, если мы кое-что предпримем. Я отправлюсь к нему в санаторий вместе с бабушкой. Там ее помнят, знают, что мы с ней близкие родственники, меня пустят. Знаю, что большую часть времени он в сознании, — я поговорю с ним. Передам: пусть только выздоравливает, а там уже все будет так, как он захочет, ты разведешься, выйдешь за него, пусть только
