11
Наступило утро, и я поднимался по лестнице к обиталищу Сида. Крыса скреблась за стеной, толстой, словно у крепости, стылой и сырой на ощупь и будто пропитанной запахом йода. Парадная дверь оказалась открыта, в доме раздавался шорох крысиной возни, звук льющейся воды и музыка. Где-то уронили башмак на старый деревянный пол.
Я желал покончить со всем этим. Я собирался прижать Сида к стенке и нагрянул без звонка. Он сказал, что уезжает из города на Лонг-Айленд, но когда я позвонил ему на виллу в Сэг-Харбор, трубку взяла какая-то женщина и сказала, что Сид не приезжал. Она явилась прибраться, и нет ни намека на его присутствие. Сид не отвечал ни по одному из телефонов.
Максин ждала меня на побережье, и я мечтал вырваться в Авалон, веселиться с нею и с девочками, загорать, плескаться в море, забыть о Лили, забыть на время этот город. Сейчас утро вторника, а в четверг вечером я уже буду в пути. Не так уж много у меня времени. Я должен поехать туда.
Мне не понравилось, что Сид не объявлялся на Лонг-Айленде. Куда он запропастился?
Если Сид во что-то вляпался, если прячется от кого-то, может, я сумею помочь ему все уладить, как он помог мне. когда отчаянно нужна была er поддержка. Я вспомнил его манеру взывать и ничего не говорить по существу.
Поднимаясь по лестнице старого склада, обливаясь потом, я сосредоточился на этом. Давай же заставь Сида объясниться, думал я, и сваливай к черту из этого города.
Я постучал в дверь. Ответа не последовало, и я с силой толкнул ее. Она была не заперта, я потерял равновесие и едва не растянулся ничком. Заглянув в квартиру, я крикнул:
– Сид!
Тишина.
На меня накатил страх. На секунду возникло чувство, будто на меня надвигается тяжеленный деревянный пресс и его не остановить.
С нижнего этажа слышалась музыка, снаружи волны бились о фундамент кирпичного дома и гнилой дощатый причал. Я добрался до внутренней двери, включил свет, нащупал ствол и вошел.
– Сид!
Я был почти уверен, что квартира пуста, но двигался осторожно. За высокими окнами в водной ряби колыхалось бледное солнце.
Я достал сигарету, но тотчас убрал ее. После Сида могли остаться запахи, которые подскажут, когда он был здесь, когда ушел, один или с кем-то.
На письменном столе стояла пепельница, но она была пуста и чисто вымыта. На кушетке, где порой ночевал Сид, лежало аккуратно сложенное одеяло. Я взял его – жесткое одеяло «Гудзон-Бэй», кремовое с широкими красными и черными полосами, – и принюхался. Пахло новой шерстью и ничем более; никакого запаха дыма, пота или секса, только слабо отдает моющей жидкостью, как если бы его хранили в полиэтилене. Кажется, накануне я видел здесь другое одеяло. Хотя уверенности не было.
Это что-нибудь значит? Трудно судить. Может, Сид никогда и не спал на этой кушетке. Может, он сидел все ночи напролет, как рассказывал. Эта квартира была его офисом, его издательским домом. Может, он спал в своих апартаментах на Бруклин-Хейтс, но я заскочил туда по пути, и дверь была заперта на все замки, а пожилая леди, жившая под ним, сказала, что не видела Сида уже несколько недель.
Вдруг запищал пейджер. Я достал его, просмотрел. Поступил приказ следовать к «Мэдисон-Сквер-Гарден», на съезд республиканцев. Кому-то понадобился коп, владеющий русским. Я нацарапал имя на обратной стороне листка, что носил в джинсах, сунул пейджер обратно в карман и продолжил осмотр логова Сида.
Над книжными полками, тянувшимися вдоль кирпичной стены, висели старые виды Бруклина. Одни – девятнадцатого века, другие посвежее, одни повешены аккуратно, другие приложены к стене поверх книг. Была там и выцветшая фотография с русским судном, в рамочке. Я взял ее, подошел к окну, чтобы рассмотреть при свете. Наверное, мне нужны очки, но я не желал этого признавать.
