других обстоятельствах солдаты вырвали бы у мальчика знамя, но сейчас на полотнище никто из них не покусился. Достоинство, излучаемое Корчаком, даже у них вызывало уважение.
Все двести детей друг за дружкой покинули приют. Они явно приоделись, принарядились. У некоторых за спиной висели маленькие рюкзачки, словно они отправлялись за город на пикник.
Похоже, Корчак договорился с эсэсовцами, чтобы детям дали время собраться, а не гнали на улицу ором, наводя еще больше страха.
Сироты построились шеренгами по четыре человека, крепко взялись за руки и двинулись по улице вместе с воспитателями. Впереди шагал Корчак с мальчиком, который прижимал мишку к лицу, и девочкой, которая по-прежнему беседовала с куклой и время от времени ее целовала.
Эсэсовцы и еврейские полицаи держались на расстоянии. Обычно они орали, подгоняли людей, лупили дубинками тех, кто, по их мнению, переставлял ноги слишком медленно. Или просто подворачивался под горячую руку.
Этих маленьких человечков не надо было подгонять. Под предводительством Корчака они бодро вышагивали по полуденной жаре.
Знамя короля Матиуша колыхалось на ветерке.
И мне вспомнилась сцена, когда маленький король гордо, с высоко поднятой головой отправился на собственную казнь.
Может, дети сейчас тоже ее вспоминают?
Во всяком случае, шагают они с высоко поднятыми головами.
И с песней на устах:
Пусть кругом бушует буря,Будем мы держаться прямо.
Некоторые из еврейских полицаев начали плакать.
И я тоже заплакала, слушая детское пение.
23
Даниэль очнулся глубоко после обеда. Меня охватил страх. Страх перед Даниэлем. Я поступила правильно. Да, правильно! Но согласится ли с этим он?..
Даниэль сел и ощупал затылок. Наверное, боль была страшная, но виду Даниэль не подал – только посмотрел на свои пальцы, на которых остались следы крови.
А потом наконец увидел меня. По его взгляду я поняла: он еще не понял, что я сделала. Ни о чем не спрашивая, он быстро поднялся – слишком уж быстро для своего состояния. Пошатнулся, я хотела его подхватить, но он грубо оттолкнул мою руку. Я в испуге отпрянула.
Даниэль собрался с силами. И поковылял к слуховому окну, явно торопясь к детям. Похоже, он не понимал, сколько часов прошло, не заметил, как низко уже опустилось солнце.
– Их там нет, – тихо сказала я.
Даниэль все равно открыл окно. Не слышал. Или, вероятнее, не хотел слышать.
– Их там нет, – повторила я чуть громче. И добавила, поскольку он по-прежнему не обращал на меня никакого внимания: – Их увезли.
Даниэль медленно повернулся ко мне. В первую секунду он был потрясен. Потом на глаза навернулись слезы. Слезы ярости.
– Ты не имела права!..
– Но ты… – пролепетала я, желая сказать, что он не оставил мне выбора.
– Ты не имела права!
– Ты бы погиб… – тихо отозвалась я.
– Мое место рядом с ними!
– Я бы этого не пережила, – прошептала я.
В его глазах сверкала ненависть. Словно это я виновата, что Корчака с детьми увезли. Не эсэсовцы, а именно я – я ответственна за то, что ему придется дальше жить сиротой, вместо того чтобы вместе со всей семьей отправиться в мир иной. Который, возможно, и впрямь лучше этого, как убеждал Корчак в своей пьесе.
– Я люблю тебя, – сказала я.
В первый раз сказала.
Никогда еще я не испытывала на себе такой всепоглощающей ненависти.
24
Словно во сне, брела я по улицам гетто. Ничего не чувствуя. Ни жары, ни жажды, ни как саднит обгоревшая кожа. Я не смотрела по сторонам, мне было все равно, что за любым углом я могу угодить в эсэсовскую облаву. В моей душе зияла дыра.
Человек всегда чувствует, когда теряет кого-то навсегда. Даниэля я потеряла.
Только оказавшись перед нашим домом, я вспомнила, что вообще-то собиралась к Симону. И то вспомнила лишь потому, что с другой стороны улицы к дому как раз подходил мой брат. С корзиной, в которой лежали хлеб, ветчина и сыр. Еда не вызвала у меня ни малейшего аппетита, хотя я давно должна была проголодаться.
– Нам надо поговорить, – с нажимом сказал Симон, когда мы сошлись перед нашим домом.
Я ничего не ответила.
– Нам надо поговорить, – повторил он.
– Ну вот и говори, – вяло отозвалась я, опускаясь на ступеньки. Солнце садилось за дома на противоположной стороне улицы. Буйство пламенеющих красок, которым хотелось любоваться бесконечно.
– Мы должны устроить вам укрытие, – заявил Симон.
Я не отвечала, созерцая пылающее небо.
– Да боже ты мой, Мира! – Симон схватил меня за плечи и приблизил свое лицо к моему. – Вы все в опасности! Они всех заберут!
Изо рта у него пахнуло табачным духом. С каких пор он начал курить? Впрочем, все равно.
– Они будут прочесывать дома снова и снова, – продолжал он. – Поскольку добровольно на Умшлагплац идут мало – даже за варенье, – нам в полиции поставили условие: кто не приводит пять евреев в день, того самого депортируют.
Тут я наконец осознала, что́ он говорит:
– Так ты… отправляешь людей на расправу?
– А что мне остается делать? – с безысходной тоской отозвался Симон.
Даниэль рвался пойти на смерть со своими братьями и сестрами по приюту, а мой брат посылает на гибель других, лишь бы спастись самому.
Каким человеком ты хочешь быть?
– Но я, – он попытался перейти в оборону, – хватаю только незнакомых.
Это еще что значит? Как это оправдывает его поведение?
– Некоторые сволочи в панике до того доходят, что собственных родителей отправляют на Умшлагплац…
– Чего?
– Эти сволочи говорят, – пояснил Симон, – что родители уже пожили. А мне, мол, еще жить да жить.
Он называл своих сослуживцев сволочами, словно на их фоне выглядел хоть чем-то лучше.
– Я своих родных никогда не пошлю на смерть! – горячо заявил он. – Поверь мне!
Правда не пошлет? Да можно ли подозревать в таких ужасных намерениях родного брата?
– Ты веришь мне, Мира? Веришь? – Симон опять меня встряхнул.
Успокоится он, судя по всему, только если я солгу.
– Верю.
Он отпустил меня и повторил настойчиво:
– Мы должны устроить вам укрытие.
Симон рвался помочь нам, желая доказать самому себе, что он не такая сволочь, как остальные. Так вот почему он впервые за все это время явился к нам. Захотелось облегчить совесть, доказать самому себе, что он хороший человек, которого вынуждают творить зло.
Мы вошли в дом, и на лестнице он сказал:
– Я буду каждый день приносить вам еду. В продуктах недостатка не будет.
– Неужто у тебя столько денег? – поинтересовалась я и в следующий же миг пожалела, что вообще завела об этом речь. Нетрудно догадаться, откуда он эти деньги получает. Обирает отчаявшихся евреев, которые надеются, что за взятку он их пощадит.
– Я женился, – ответил Симон.
Вот это новость!
– У Леи богатый отец. Он заплатил мне. Весьма щедро.
И теперь, как жена полицейского, она не подлежит депортации. Любовь в гетто окончательно умерла.
Войдя в квартиру, Симон поставил корзину с продуктами на стол. Мама попыталась обнять его в знак благодарности, но он отстранился. Похоже, хотел избежать лишних разговоров и расспросов, мол, откуда все эти вкусности взялись, – а то пришлось бы признаваться, что теперь у нее есть невестка.
С Ханной он тоже говорить не стремился – ведь ей ничего не стоит напрямик спросить, чем он целыми днями занят на службе. Поскольку он хотел предстать перед нами спасителем, ему пришлось бы лгать в ответ, а он понимал, что Ханна слишком умна, чтобы повестись на вранье.
Без лишних разглагольствований Симон отправился на кухню, точнее сказать – в примыкающую к ней маленькую кладовку. Пустые полки по стенам напоминали о том, как мало мы ценили времена, когда они ломились от припасов.
– То что надо для укрытия, – сказал Симон.
– Да мы ведь сюда даже не влезем, – возразила я.
– Если я уберу полки, влезете. Как раз втроем поместитесь.
– Только если ноги подожмем.
– Тем не менее поместитесь.
– Но ведь немцы и в кладовку полезут, – сказала я.
– Не полезут, если загородить дверь. Нужно что-то большое. Тогда они кладовку вообще не найдут.
Он побежал в гостиную. Я последовала за ним. Там стоял исполинский буфет. Стекла грязные, одно даже треснуло, а внутри – кучка не слишком чистой посуды, оставленной краковским семейством.
– Вот как раз буфетом дверь и загородим, – решил Симон. – Завтра на рассвете вы туда залезете, и я придвину буфет. А когда после заката немцы прекратят прочесывать округу, я его отодвину и вас выпущу.
– А как же воздух? Мы там в кладовке не задохнемся?
– Я сниму дверь. Тогда между буфетом и стеной останется щель, через которую будет проходить воздух.
– А если немцы увидят валяющиеся полки и дверь? – Мне вся эта затея категорически не нравилась.
– Я их порублю в щепки и отнесу в подвал, и никто никогда не поймет, что это такое было.
– А если ты вечером не придешь?
– Отодвинуть буфет можно и изнутри. Выбраться-то вы сами сможете. Вот придвинуть буфет, когда вы в кладовке, без меня не получится.
Но я все равно колебалась. И не потому, что не видела смысла в укрытии – смысл-то был. И не потому, что нам придется сидеть в тесноте и темноте по много часов каждый день. Мне не давали покоя другие соображения.
– Значит, мы должны доверить тебе свои жизни?
– По вечерам я буду приносить вам еду и питье.
– Я задала тебе вопрос.
– А у вас есть выбор? – Симон, похоже, обиделся.
Выбора, конечно, не было.
