молчим. Я не знаю его языка, он – моего. Чувствую себя так, словно с утра обзавелась ребёнком препубертатного возраста и ни черта не знаю, что с ним делать. С белыми полупрозрачными пакетами добредаю до ещё одного магазина, нахожу для тебя смешные моряцкие широкие голубые джинсы и пару рубашек. Угадай? Ну конечно, чёрную и белую. До дома почти бегу. Столько оглушающей радости внутри, что ты там, что всё это существует. Знаешь, когда я в последний раз спешила домой? Давным-давно, будучи ещё ребёнком, когда мама обещала испечь рыбный пирог и посылала меня за мукой. Я отказываюсь от привычной сигареты перед домом, бегу по лестнице, но дыхания не хватает. Задыхаюсь, иду медленнее.
Если честно, я давно уже научилась не смотреть далеко вперёд, но вдруг ты спросишь, что будет дальше, – я вовсе не найду, что тебе сказать. Это тебя испугает, поэтому не спрашивай, ладно? Два поворота ключа, ты всё слышишь, ждёшь меня в коридоре. Удивляешься моим подаркам, благодаришь, смиренно удаляешься в другую комнату, возвращаешься в джинсах и белой рубашке. О, а ты красивая. Тебе очень идёт, правда. Во всяком случае, пальцем на тебя никто не покажет, хотя… наверняка кто-то захочет украсть.
Когда я выхожу из ванной, ты суетишься на кухне, мурлыкая под нос какую-то песенку. С удивлением обнаруживаю в углу комнаты гитару. Интересно, какой он, хозяин этого дома, так милосердно подаривший нам эту неделю? Тебе удалось разложить на столе все эти неказистые продукты. Настаиваешь, что в следующий раз селёдку будешь выбирать сама? Пожалуйста, я только за. Болтаем о какой-то ерунде, за окном темнеет. У тебя заплетается язык, слипаются глаза (совсем ребёнок), ты хочешь спать. Где? В тобою проветренной комнате? А с тобой тяжело, упрямишься. Ладно, стелю себе постель, курю. Зачем ты здесь, Паскаль? Ах, да. Это же я тебя позвала, точно. Ты заходишь пожелать доброй ночи, морщишь нос. Именно так. Я всё равно буду курить дома, даже не спорь. А хочешь, тебя научу? Задумываешься. Давай отложим до завтра, спокойной ночи, смешная пижама.
Верчусь в постели часа три кряду, мокрые простыни. Не могу, надоело. В конце концов, кому от этого легче? Лезу в сумку. Слабовато, но ничего не попишешь. Скоро отрубаюсь. Чёрно-белые сны, такие не назовёшь кошмарами.
Здравствуй, Амстердам.
День второй
Певица
Ничего в этом нет – просыпаюсь и прислушиваюсь, спит ли она. Меня всегда интересовали кровавые побоища: олень, поданный на белой керамической тарелке, безвкусен; олень, убитый спустя два часа гона с борзыми и лошадьми, разделанный собственноручно, – подарок небес. Не проглоти язык. Так и ты, несмышлёныш, волнуешь меня, покуда сопишь в другой комнате, пуская слюни на подушку. Покуда бегаешь переодеваться в ванную. Съёживаешься, когда я шлёпаю в одной рубашке на кухню за водой. Ты бесподобна. А я? Я всё же удосужилась натянуть футболку и джинсы, прежде чем прошествовать за гитарой. Настраиваю её наспех. Я – показушник. Клоун, если хочешь. Зови как угодно. На пальцах мозоли от струн. Привыкшие к инструментам другой ценовой категории, они отказываются зажимать аккорды, но я беру ситуацию э-э-э… скажем, в свои руки, заставляя их играть. Потом голос. Он разливается по комнате неохотно, но так неминуемо, властно, сильно. Представляю твоё лицо, если вдруг ты запомнила ту песню по радио. Я достаточно быстро его вырубила. И я пою, воображая, что за стеной ты не находишь себе места, слыша мои слова. Горло – скала, по которой срывается в пропасть горная прозрачная вода.
Запинаюсь на барре, забываю слова. Прокашливаюсь, пропуская куплет, продолжаю. Я давно так не пела, самым краем живота.
Падали на землю капли.
Падали мальчики-девочки.
Падали давление и пульс.
Ты только держись, звезда.
В этих словах не было ни особой силы, ни какого-то двойного дна. Но было моё сердце. Я никому так не пела. Слизываю соль, добравшуюся до верхней губы, не останавливаюсь, пою тебе одну за другой песни, ранящие меня. Тебе будет чем гордиться, Паскаль. Хотя это минное поле, что-то придётся кинуть ему в жертву. Обещаю не забирать всего. Чтобы подняться после этого, надо чувствовать почву под ногами. Но об этом я подумаю позже. А пока я гоню мысли из башки. И просто собираю лошадей на охоту, пока егерь не кормит собак.
Во всём свой смысл. В промежутках между песнями я напряжённо прислушиваюсь, желая получить неопровержимое подтверждение попадания в цель. Но от тебя ничего не слышно. На шестую песню начинаю сомневаться в целесообразности этого поступка.
Но не можешь же ты просто спать. Вот так всегда. Терпение – слово-стремление. Никогда не умела выдерживать паузу. Научишь? Откладываю гитару, бесцеремонно врываюсь в твою комнату. Нет привычки стучаться. Ты, одетая, лежишь на постели, руки сжаты в кулаки, пальцы побелели. Молчим и смотрим друг на друга, как смотрели бы при встрече северный и лесной медведи, до последнего не до конца уверенные в существовании друг друга. Впечатляет, да? Твои губы поджаты, на лице не то чтобы полное безразличие, но вообще ничего. Пугаешь меня. Сейчас ты так похожа на мёртвую, вот никогда не думала, что ты такая – коктейль, в который пожалели ром.
– Ты поёшь?
Так ты у нас мисс Очевидность, не меньше? Ага, пою. А Земля крутится вокруг солнца.
– Извини, не хотела будить, просто не удержалась.
– Да ничего. Я… да… я… просто…
Ты так и не рождаешь эту фразу, замолкаешь, лежишь, твои щёки краснеют. А глаза наполняются слезами. Замечаю, как сосредоточенно ты не позволяешь им выбраться за пределы век. Мне стыдно и жалко тебя. Я с детства была из тех детей, что бездумно затевают опасные игры, не видя толком в них смысла, но из упрямства доводят до апогея. Ты маленькая дурочка с испуганным большим сердцем. А про Солнце с Землёй ничего до конца не ясно.
– Да, я пою, так что смело заказывай музыку. А пока вставай, у нас грандиозные планы на день. Умойся, я приготовлю что-нибудь на завтрак. И, кстати, в шкафчике за зеркалом есть новые зубные щётки, если ты вдруг свою забыла.
А я теряю хватку, странно: могла там же перекусить тебе горло, а не стала. Что я вообще творю и зачем? Мне давно наскучили все эти трёхходовые партии с незнакомцами. Чёрт. Кофе рассыпала. Ничего, не нервы – усталость. И это утром-то. Самоанализ всегда был моим тайным оружием, ядом, втекающим в кровь через нос,
