с иронической гордостью. – И я ни капли не опасен. Даже наоборот… – Какая-то шальная мыслишка пыталась пробиться сквозь подступающую пелену беспамятства. – И тот, первый, не опасен. Стало быть, я второй?
Бионт качнулся вперед всем телом – голова перетянула, и он едва сумел восстановить равновесие.
– Да, ты второй, – подтвердил ушастый.
– А этот… первый… еще здесь?
– Да, здесь.
– Верно, я – Второй, – сказал Кратов. – Только вот он никакой не первый, а Третий. Третий навигатор погибшего корабля… Приведите его ко мне. У меня нет сил, я нуждаюсь в помощи настоящего, высокого человека. Я могу умереть, и тогда вам никто не поможет.
– Он не хочет, – промолвил бионт. – Он похож на нас. Другая программа.
– И слышать не желаю, – выдавил Кратов. – Приведите силой… уговорите… сделайте что-нибудь. Никаких смертей… никаких программ, только уговоры. Эпоха всеобщих уговоров. Вы уговорите его. Я уговорю высоких и маленьких. – Он снова нахмурился, пытаясь разогнать разбегающиеся мысли по местам, как укротитель дрессированных зверей по тумбам. – Кстати, о маленьких… Я ведь здесь не просто так. Я ищу маленькую девочку. Хотя она только зовется маленькой… а на самом деле давно уже взрослая сеньорита…
– Да, знаю, – с охотой откликнулся бионт. – Эпоха уговоров. Высокая маленькая потеряла одного из нас. А теперь нашла. Высокая маленькая уговаривает его идти с ней. Он не хочет, боится. А она уговаривает и не хочет уходить без него.
– Милая, добрая девочка Рисса… – бормотал Кратов, заваливаясь на бок. – Хоть кто-то на этом острове умеет быть добрым…
Его подхватили, не дали упасть. Не имея сил открыть глаза, он послушно оперся о чье-то плечо (невидимый спаситель закряхтел под его тяжестью, но сдюжил), затем обхватил здоровой рукой больную и бережно прижал к груди.
– А теперь потихонечку отсюда… – попросил Кратов. – Конечно, лучше всего вызвать сюда гравитр… но бедные зверушки перепугаются…
– Ты сможешь идти, Второй? – услышал он глухой, почти незнакомый голос.
– Вряд ли…
Это была ложь. Он мог идти, навалившись на подставленное плечо. Мог открыть глаза и согнать страдальческую гримасу с лица. Разумеется, ему было плохо.
Он хотел, чтобы Стас Ертаулов думал, будто бы его старый друг умирает.
Оттого-то ему было еще и стыдно.
Плохо и стыдно. И то и другое – не слишком.
– Дотащите меня до опушки, – сказал он. – И позовите на помощь по моему браслету. И пускай никто не боится высоких. А уж они не дадут вас в обиду маленьким.
С шумным сопением подковылял Кинг-Конг, подставил широкую, как кровать, волосатую спину. От него разило растительной гнилью и застарелым звериным дерьмом. «Ты не виноват, дружище…» – проронил Кратов, всползая могучей обезьянище на закорки… Ему сразу же вспомнился стихотворец Бубб с планеты Церус I. Того и жди – внезапно и не совсем к месту вдруг позвучат самые варварские «танка», что когда-либо сочинялись под сводами Галактики.
Но Кинг-Конг молчал и только сопел, да еще урчал необъятным брюхом… Кратова покачивало, как в лодке. Он приоткрыл один глаз: рядом неуклюже трусил Годзилла, чуть поодаль трюхал, вывалив язык едва не до земли, баскервильский пес, да еще мелькала между стволов чья-то тень.
– А где этот… с ушами?
– Он решил остаться. Ему трудно ходить.
– Нет! – почти закричал Кратов. – Он должен идти с нами. Пускай все идут! Уговорите его…
– Успокойся, – сказал невидимый Стас Ертаулов. – Я и сам не решил еще, идти мне с тобой или нет.
– Только посмей исчезнуть, – пригрозил Кратов. – Ты смерти моей хочешь?..
Ответа он не услышал, потому что милостиво позволил себе лишиться чувств.
* * *
«Здесь холодно, – проворчал Олег Иванович Пазур. – Нужно было одеться по погоде. Да только кто же знал, что это будет за погода…» Он сидел у костра, протянув к огню по-старчески высохшие руки. Светящиеся языки, медленно извиваясь, всплывали к беспросветному черному небу в пронзительно-ярких созвездиях. Они казались лишь призраками живого пламени, нарисованными над грудой сухих веток. От них даже не было дыма. Кратов осторожно потянулся и провел ладонью над костром. «Этот огонь не греет, мастер», – сказал он одеревеневшими губами. «Но и не обжигает, – усмехнулся Пазур. – Если не сунешь руку в самое пекло… Что ты здесь делаешь, Второй?» – «Не знаю. Я здесь случайно. Должно быть, это просто бред. Меня укусила змея. Наверное, я умираю». – «Не болтай глупостей! От этого не умирали уже во времена моего соплячества. Тебя кусали, грызли и пытались жевать куда более опасные твари из самых негостеприимных мест этой Галактики… – Пазур насмешливо фыркнул. – Тоже, вещий Олег сыскался!» Лицо мастера, наполовину скрытое в тени, выглядело по-обычному недовольным, словно его обладатель только что съел целый лимон вместе с кожурой и семечками. А после того, как он невольно упомянул собственное имя, сделалось совершенно желчным. «Ты думаешь, правильно ли ты поступил, – продолжал Пазур. – Нужно ли было связываться с этим металлическим тараканом-дредноутом… следовало ли вытаскивать Ертаулова из его скорлупы…» – «Ничего я не думал, – возразил Кратов. – С тех пор, как я вернулся на Землю, с логикой моих поступков творится что-то неладное. Я просто бросаю камни по кустам. В надежде, что однажды спугну зайца».
«Или медведя, – пробурчал Пазур. – Или этого… шерстистого носорога. Есть одно жизненное наблюдение, сделанное, кажется, еще древними греками. Эллины много размышляли о неотвратимости, роке, судьбе. Что где-то в укромном уголке сидит старая Мойра и каждому прядет свою пряжу-судьбу. И ничегошеньки от самого человека не зависит, коли ему уготована кем-то посторонним и невидимым такая жизненная нить. „Как мой ни пламенен гнев, но покорность полезнее будет: кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют“.[5] А еще где-то бродит сердитая Ананка с кнутом… Они там, у себя шагу ступить не могли без оракулов, которые диктовали им вышнюю волю. Потом римляне назовут все это „фатумом“, после чего окончательно сопьются, совратятся и деградируют… Просто удивительно, что при такой покорности судьбе кто-то мог еще совершать какие-то поступки и подвиги. Строить поразительные храмы, ваять превосходные статуи, сочинять потрясающие трагедии… Могли бы просто сидеть и перебирать четки». – «Не ожидал увидеть в вас такой интерес к древним грекам!» – «А что ты вообще обо мне знал? Только то, что я сварливый старик со скверным характером. Да еще и фанатик… И потом – мне вовсе не обязательно помнить наизусть „Илиаду“.
