Я – Дух. Я вечно был и буду.Но должен я пройти сквозь плоть,Покорен горестному чуду,И будет плоть меня бороть…
(Из очень старинного стихотворения)28 декабря. 9 часов вечера
О вчерашнем дне в Замоскворечье.
При всей желанности и сердечном тепле с обеих сторон – болезненный, замутненный след[918]. И ночью, в момент пробуждения – прежде всего вставали два лица: у матери – больное лицо человека, требующего стационарного ухода, чтобы не слечь надолго, чтобы не ухудшилось состояние сердца и нервов. И при этом ни капли жалости к себе, никакого благоразумия в беготне (когда и сама упомянула о необходимости стационара и нервного и душевного покоя, который нарушен) по хозяйственным, закупочным и туалетным дочерним делам.
У дочери – с трудом сдерживающей раздражение, упрямый, погруженный в себя, во что-то свое вид. И – отчужденность.
В мою сторону промелькнули два взгляда, один – желания (с оглядкой) что-то сказать – что-то спросить. Другой – минутка душевного контакта с длинной, хорошей улыбкой.
С матерью – не сомневаюсь, что чувство дочернее живо. Но запрятано глубоко, не нуждается в обнаружении, даже боится его, в уверенности, что она и мать – “разные люди”. Как в ее годы, и позже, я раздражалась при встречах всей тональностью материнского ко мне отношения и мучилась раскаянием и фактом “разницы душевных типов”, который считала (о, как ошибочно!) непоправимой преградой…
Неопытная молодость не подозревает, какая огромная сила в материнской любви, помогающая найти – хоть и с большим, как у меня, запозданием, благодаря моему эгоцентризму, – мост к самому себе. Но после каждой разлуки вспыхивало значение – спасительное, словами невыразимое – материнской любви.
Плохая среда в школе живописи, где Аннабель учится. Какой-то, по-видимому, сброд рисовальщиков, без влюбленности в искусство, без ярких индивидуальностей, ремесленников или честолюбцев-карьеристов. Конечно, и там, вероятно, есть индивидуальности, живущие своей внутренней жизнью, где есть зачатки душевного роста. Но общий дух – кое в чем и поверхностный – кинул мутные тени на чистое, как “горный снег, дважды провеянный ветром самых высоких вершин”, существо.
151/ I тетрадь
6.1-17.1.1952
9-10 января 1952 года
Лис.
Встретились в общей любви нашей к Аннабель-Ли. Радостно было сегодня узнать и почувствовать, что какие-то сложные преграды между матерью и дочерью как-то обтаяли. И дочь сама захотела жить не в Москве, а под Звенигородом, где живут родители. А в школу свою ездить два раза в неделю. Первый раз за весь год я увидела сегодня лицо моего Лисика, озаренное светом “веры и надежды” на свое лично-материнское, не эгоистичное, но ставшее сутью души и жизнью жизен место в жизни драгоценного ей существа. Для матери это целый мир. Для дочери, как и для всех дочерей, кроме Вали, это важное и, конечно, дорогое лицо, несравнимо ни с кем дорогое (что опознается после утраты)!.. Но под условием, чтобы это лицо не “вмешивалось” (!) в так называемую личную жизнь. Так было – увы! – у меня с матерью моей. Перемостившись на постель и завесив портьеры балконного окна, под туманно-желтым светом лампы.
Хочется отметить с благодарно дружественным чувством рассказ Леониллы, вскрывшей передо мной все морально и матерински для нее больные трудности ее жития. В такой степени, что появилась мысль у нее о переселении в Киев, где уцелели два-три человека из прежних близких знакомств. Трудности Аллочки. От огромных расходов на сына, который, оказывается, целиком перешел на ее иждивение со всей семьей. И конца этому не предвидится. Трудность от созерцания величайшего напряжения Аллочкиной энергии в работе – депутатской, сценической, а теперь еще как театрального директора (временного). Беззастенчивое эксплуатирование семьи сыновней, вмешивающего ее в кучу их реальных и раздуто корыстных текущих потреб, и т. д., и т. д.
