помнили, как захрапели один за другим. Начнется промысел, тогда некогда будет вылеживаться, дел прибавится.
— Расскажите, Аверьян Васильевич, как начали охотиться, где, когда?
— Как начал… С семнадцати лет и начал. Жили мы на побережье, под Советской Гаванью…
— Простите, вы из староверов?
— Закоренелый старовер, — подал голос Шотин. — Разве не видишь, не курит, не пьет, не то что из грязной, из одной посуды не станет есть с другим…
— Ну, водочку сейчас и староверы принимают, — отозвался Проскуряков.
— Жили в деревне, — продолжал Черепанов, — стреляли всякого зверя, нерпу промышляли. Потом переехал на Амур. Про Осиновый Мыс слышал? Неподалеку от Синды, сейчас пустует место, а когда-то деревня стояла. В тридцать четвертом начали нас в колхоз записывать. А на что мне с коровами возиться, когда я охотник? Своя надоела. Не вступил. Ну, меня, как единоличника, сразу прижали налогом. Вижу, дело не пойдет. Связал я две лодки вместе, погрузил на них коровенку, собак, двое ребятишек у меня к тому времени было, их, значит, да и подался вниз по Амуру в Комсомольск. Только начинали строить его, палатки еще стояли. Поселили нас в одной палатке шесть семей, живем, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Лето я проработал плотником, ничего, а как осень подошла, не могу, болит у меня печенка — надо идти в тайгу. Привык, понимаешь! Не пересилю свою натуру и что тут хошь. Я с заявлением к начальству, а оно ни в какую: рабочие нужны, поэтому давай, говорит, работай и выбрось эту блажь из башки… Два дня проработал и опять к нему: увольняйте, не могу! А начальник гонит, говорить даже не хочет: сказано не ходи, не думай, не мысли, а работай, как работал…
Черепанов неторопливо ведет нить рассказа, и я снова прислушиваюсь к его словам.
— Зверя я перебил всякого много, счет потерял. Конечно, в тайгу пошел, так охота убить, чтоб не с пустыми руками возвращаться. Но чтоб азарт был — этого не скажу. Пробовал я работать, но надолго меня не хватает. Как осень подошла, меня не удержишь. Так и живу! И охотничал, и зверя всякого ловил живьем, и женьшень искал — всего довелось. Со стариком Богачевым тигров живьем ловил. Один даже руку мне покусал…
— Это когда вязали?
— Нет. С нами корреспондент, или как их там еще, которые кино снимают, был. Мы ему три раза тигру из клетки вытаскивали, все он никак не мог приспособиться, чтобы снять. В третий раз около часу держать пришлось, руки задеревенели. А я сверху сидел, за уши тигру держал. Вот она у меня одно ухо вывернула, а потом как-то изловчилась и за руку. Ну, думаю, сейчас кость хрупнет, пропала рука. Хоть и тигренок, а клыки у него что твои свечки, перекусить — раз плюнуть. Засунул я ей в пасть палец другой руки, давлю ей на нёбо, должна, думаю, челюсти разжать, отпустить. Кое-как выдернул руку. Кость ничего, а мясо попрокусывала, месяца два я с этой рукой провалялся…
— У меня хуже — губу разорвала, — сказал Проскуряков. — Наклонился над ней, над связанной, поправлю, думаю, подстилку, а она лапу из мешка высвободила и — хвать! До сих пор не пойму, как это ей удалось, неплотно мешок затянули, что ли? Успел откинуться, а то бы все лицо располосовала. Губу только когтем прихватила, как ножом до подбородка разрезала.
Я задал наивный вопрос, мол, страшно или нет тигра вязать, ведь кому-то первому надо к зверю подступиться?
— Дело не в том, что страшно, — подумав, ответил Черепанов. — У зверя у любого силы больше, чем у человека, и проворства. В два счета покалечить может, руку, ногу ли прокусить. Рисковать приходится, а живешь-то не один, семья. Тебя, предположим, покалечило, а кто семью кормить станет, пока ты валяться будешь? А страх ни при чем. Компанией вяжем, не в одиночку, друг на друга надеемся, тут черта можно связать, не то что тигра…
Хорошо лежать в теплом зимовье и слушать всякие были, но я-то уже знаю, что в жизни охотника примечательные истории так же редки, как атаки в жизни солдата. От атаки до атаки недели, месяцы ничем не примечательных, но тяжелых будней. Так и у охотника. Прежде чем убьет зверя, он и находится, и намерзнется, и не раз соленым потом умоется, не раз его ночь в тайге прихватит. Убьет, опять же не легче, надо за десятки километров мясо на себе вытаскивать. Доведись иному, скажет, пропади оно лучше. Но про эту, вторую сторону медали охотники вспоминают лишь тогда, когда с ними несправедливо обойдутся. Вот тогда и пожалуются: мол, считают, что хлеб охотника легкий… А хлеб, он везде одинаков. Честный кусок, где ни работай, везде потом просоленный, даром не достается…
Охотники не торопились за зверем: убьешь, куда девать? Дни стоят теплые, хоть в одной рубашке по лесу бегай, при таком тепле мясо не сохранишь. А вот капканы расставлять можно, пусть зверь привыкает к ним, приваду отведает. У каждого промысловика свой путик, по которому он выставляет капканы и кулемки. У Черепанова он начинался в трехстах метрах от избушки и дальше по ключу. На деревьях старые заплывшие смолой затески — под ними в прошлые годы стояли капканы. Черепанов высматривает, вспоминает, уловистое это место было или нет, и уж тогда решает, ставить капкан или искать лучшее. Работает он сноровисто, сразу видно, что дело ему привычное. Десять — пятнадцать минут — и капкан поставлен, на приманку кусочек рыбки с душком. Попутно объясняет: тут он поймал в прошлом году двух колонков, тут норка попалась, да вырвалась, на этом лабазе лежали чушка с подсвинком — случайно набрел, убил…
Путик вывел нас на реку Аимку. Перешли ее по упавшей лесине. На белой льдине — черная птица, похожая на скворца. Оляпка. Нырнула в зеленый поток, долго не показывалась, потом вынырнула. Вода к ней не пристает, и оляпка в любое время года кормится на горных ключах и реках, не боясь морозов. У небольшой отдушины поставили капкан на норку — тут ее лаз, должна попасться. В рукаве перегородили поток двумя валежинами и камнями, а посредине поставили капкан на выдру. Потом сели отдохнуть. Глядя на каменистые обрывы берега, Черепанов сказал, что неподалеку есть ключи, из-под земли бьют. Холодные, а вода в них будто кипит. Очень вкусная вода, много крепче газированной, которую в городе по киоскам продают. Что твой нарзан…
Дни в тайге не идут, а летят, не уследишь. Подошло время мне уходить. Небо хмурилось, лес стоял мрачный, притихший, будто вымерший, сырая морось висла
