уже хоть куда-нибудь, у меня скоро в одежде селедка заведется, ты же знаешь, что я зонты не люблю, – Арсений потрепал Николая по мокрому затылку. – Честно говоря, мне безразлично, куда мы двинем, главное, не одному в пустую хату тащиться…
Расплывающийся под ногами асфальт. Талый снег – бурая гуща чавкает и облизывает подошвы. Потемневшие скамейки, сигнальные гудки и шум колес, выплевывающих на тротуар солоноватые брызги.
Когда проходили мимо главного входа театра, Орловский кивнул в сторону Андрея Суккуба и Тани Добрыниной, стоявших на крыльце.
– Коль, ты видел? Судя по расстановке героев, мимике и жестам, там шекспировские страсти с кровавым финалом.
Сарафанов мельком глянул на парочку.
– Я лицезрел, я все всегда лицезрею еще раньше тебя, май френд. У меня же не глаза, а пожарный насосы… я чумичку – не хочу, я чумичкой поверчу… парам-пам-пам…
Николай вечно напевал какую-то чепуху, Арсений был к ней уже привыкшим. Орловский оглянулся на размытые контуры двух фигур – Добрынина и Андрей стояли на блестящем от воды крыльце, выделяясь на фоне серой стены театра. Особенно отчетливо виднелась белая ветровка Тани, Суккуб минутами почти сливался с крыльцом, только иногда кожа его плаща поблескивала на рукавах и плечах. Фонари наполняли тонкие косые струи мелкого дождя желтушным светом: падающие капли казались горящими иглами. Добрынина что-то возбужденно проговорила, вскинула ладонь и побежала к припаркованной рядом машине, прикрываясь сумочкой от косых светящихся нитей дождя.
Орловский повернулся к Сарафанову:
– Давно пора… Суккуб ее за собой только тянул в весь этот бефстроганов… Девчонке семью нужно, а она все в подростках с ним куролесит… Помнишь, Сарафан, как в семнадцать лет по паркам со своими шлялись? А зимой в подъездах уголок искали, чтобы мочой не пахло… Дома родители, денег на съемный квадрат нет, вот и слонялись… Я когда на Танюху с Суккубом смотрю, чувствую, что они чем-то похожим занимались на протяжении всех последних лет… По сути, подъезды или рестораны – разницы нет ведь.
Николай усмехнулся:
– Я т-я умоляю, домострой, чья бы корова мычала?! Самому под сорокет, а все холостой, как двадцать шесть бакинских комиссаров.
– Бох ты мой, они-то здесь причем, Коля? Что за дичайшие сравнения?
Сарафанов неопределенно пожал плечами:
– Молчи, сучий брызг! Вира-майне, хенде-хох и киокушинкай!
– Ой, ну тебя к лешему, с тобой невозможно разговаривать серьезно… Мужику проще семью завести в позднем возрасте, так что не сравнивай… А вообще, может, ты и прав… я просто факт констатировал, – Арсений проводил глазами проехавшую мимо серебристую хонду, попытался разглядеть водителя, но машина разогналась быстро, и он успел увидеть только мелькнувшую белую ветровку Тани.
– Да ты батюшки, констатировал он… финансировал, драпировал, наповал, драл… ананисировал – это от слова «ананасы» или от «онанировал»? Слышь ты, филолог-книгочей, ду ю спик инглишь?
– Ой, вот давай без черемши этой своей, просто молча послушай умного человека и не выпендривайся, выхухоль…
– Найст ту мит ю, короче…
– Хватит дурака валять, Сарафан, скажи лучше, что за тип ее новый мужик? – спросил Орловский. – Что-нибудь знаешь о нем вообще? Хороший? Я за Танюшу нашу хоть порадуюсь.
Николай кивнул и затараторил:
– Да, Милка нахваливала. Она Танюху после каждой репетиции пялила за Суккуба, все склоняла ее к точкам-троеточиям… типа: хватит сношаться, да здравствует любовь – великая и чистая, как ласка дельфинят… ну и в этом стиле разное задротство… Милка вместе с ней была, когда Танюха с мужиком этим познакомилась… на выставке какой-то – то ли Ротко, то ли Мондриана, в общем, прямоугольники какие-то, не помню, я с похмелья был. Меня пигалица одна на эту выставку тоже таскала недавно, я ее там в туалете порол потом. Кстати, в этом музее вполне себе просторные кабинки, рекомендую, все как у белых людей, даже заморскими цветами пахнет… Ну вот, значит, Вовчиком его зовут, в честь президента, только фамилию не помню… Милка увидела его в одном из залов, сама Добрынину нашу подтолкнула, чтобы та флюиды зазывательные начала разбрасывать и клитором помахала ему… Клитор – он же как киль корабля, надежная, сука, вещь, как плечо товарища… как красный буек династии Бабуридов дель Фазаньеро. А мужик, да бизнесмен какой-то, хер его знает, но Мила сказала: «порядочный и думающий», хотя баб слушать тоже, сам знаешь… такую ассамблею иногда несут.
– Ты, наверное, хотел сказать, ахинею?
– Во-во, так и говорю: ассамблею несут несусветную, клянусь Моникой Левински, аж уши чешутся.
Некоторое время шли молча, затем Сарафанов заглянул в глаза Орловскому с такой надеждой, с какой ранним утром в окно киоска обычно заглядывают похмельные и не выспавшиеся лица:
– Слушай, май френд, а ты хочешь вообще семью или просто на отвяжись думаешь, потому что детей нужно оставить?
Орловский ответил не сразу. Навстречу шагали серые прохожие, уткнувшиеся в воротники. Пожилая дама в каракулевой шапке чуть не выколола ему зонтиком глаз. Арс смотрел вперед, приподняв подбородок, потом склонил голову к приятелю:
– Не знаю, я свободу люблю, – изо рта вырывался пар, тело отдавало ненасытному городу свое тепло: город всасывал и пережевывал. – Но вообще как-то плюгавенько все, не столько семью, сколько перемен хочу… Семья – это слишком конкретно и немного пугает даже своей определенностью, просто переменить нужно что-то в целом, во всей жизни… Встряхнуть, как старый ковер палкой шарахнуть и пыль выбить… Не могу точно сказать… Хотя, может, реально жениться?
Орловский посмотрел в упор, Сарафанов не удержался и оскалил зубы:
– Ты хочешь сделать мне предложение, милый? Ха-ха, свершилось! Мужику тридцать семь, а он спрашивает, не пора ли жениться?!
Арсений закашлял сквозь смех:
– Ну тебя, пошел в жопу, я серьезно говорю… вечно у тебя шуточки про мужеложство и сортиры. Будь оригинальнее… Джими Хендрикс и Моррисон уже в двадцать семь отчалили. Артюр Рембо к девятнадцати перестал писать, а я все какой-то херней маюсь, хотя уже под сорокет… А Ротко все-таки крут, зря ты, хотя и подворовал цветовую гамму с композицией у Георгия Нисского, особенно если «Закатную рокаду» взять или «Над снегами», Ротко просто скопировал это, убрав остальные детали…
Машины гудели. Моросящий дождь усиливался. Капли становились жестче, плотнее, начинало подмораживать. Перед глазами замелькали колючие снежинки – покусывали лицо, прилипали и быстро таяли. Над тротуаром покачивались блестящие зонты.
Сарафанов отмахнулся:
– Я чумичку не хочу, я чумичкой поверчу… Ты сам знаешь, я из живописи только первобытную люблю – пещеры Шове, Альтамира, Ласко, а в остальном мой любимый художник – женские гениталии и сорокаградусный алкоголь… И как справедливо ты меня клеймишь всегда: да, я плебей, и ничто плебейское
