а его не разглядела. Поэтому вполне могла обвинять не человека, а машину.
На этом успокоилась. Если в этой истории нет конкретных людей, надо искать естественные причины. Так, ей некого было обвинить в том, что в деревянных скульптурах мужа завелся жучок. Уж как ей нравились эти вещи, а пришлось отправить их в печку.
Разве в этом нет символизма? Кажется, искусство авангарда проходило полный цикл. Оно начинало с восхищения и признания, а заканчивало если не в огне, то сваленным на земле.
Что-то такое происходило и в литературе. На место одних приходили другие. Самые благополучные из них носили костюмы с галстуками, а кое-кто обзавелся животами. Некоторые выпустили по собранию сочинений, что еще больше подчеркивало их вес.
Разговоры писателей отличались от того, о чем беседовали матюшинцы. Обсуждали, что одного издали, а книга другого на подходе. Конечно, не забывали о себе. Если кто закончил роман или поэму, непременно читал отрывки.
Если пишущих и рисующих позвать вместе, то это будет похоже на встречу дальтоников. Одни на красное скажут: «Зеленое», а другие зеленое назовут синим.
К тем, кто не понимал живописи, Матюшин был очень строг. В этом смысле Громозова была снисходительней. Она сама видела плохо и позволяла это другим. К тому же теперь выраженное словами было ей важнее того, что говорят краски и цвет.
Прокофьев
Любимый гость Громозовой – Александр Прокофьев. С утра он решал разные вопросы, а вечером имел право отдохнуть. За день ему так надоедала современность, что он был рад переключиться на прошлое.
В настоящем он знал если не все, то очень многое, но в прошлом у него были пробелы. Как бы ему хотелось поговорить с Маяковским, но эта честь досталась не ему, а Громозовой. В те годы, когда она приобщалась к футуризму, Александр Андреевич был еще далек от литературы.
Для Александра Прокофьева все начиналось с революции. В этом смысле он был идеальным советским автором.
Сперва Прокофьев служил оперуполномоченным НКВД и если что-то писал, то протоколы допросов. Да и другие его обязанности были не более возвышенными. Впрочем, именно тогда он заинтересовался книгами. Бывало, разглядывает библиотеку арестованного, а про себя думает: вот бы это почитать!
Так он познакомился с современной поэзией. Сам удивился, когда попробовал себя на этой стезе и понял, что получается.
К новым целям Прокофьев отнесся по-военному четко. Обычно начинающие мечутся между разными объединениями, а он определился сразу. Стал членом группы «Резец» и продержался в ней вплоть до образования Союза писателей.
В символисты и футуристы брали по таланту, а участников этого объединения отличали возраст и происхождение. Всем было чуть за двадцать, многие жили в деревне, а потом работали на фабрике. Ну и манеры были соответствующие. В этом кругу не миндальничали, а сразу давали отпор.
Когда Ольга Константиновна познакомилась с Прокофьевым, о белобрысом пареньке из деревни Кабона уже ничто не напоминало. Зачем это первому секретарю? Да и в жизни есть своя логика: в юности куролесишь и выпускаешь пар, а в зрелости обретаешь степенность.
Правда, взгляд был тот же, из его прошлого. Иногда так посмотрит на коллегу, что самый непричастный почувствует себя виновато.
Тогда же Александр Андреевич научился различать своих и чужих. Поэтому всю жизнь вроде как раздваивался. Мог быть грозным – и компанейским. В первом случае он принимал посетителей, а во втором – проводил время с друзьями.
Все-таки белобрысый пацан был жив. Неслучайно в его стихах слышались любимые с детства песни. Он и сам иногда пел. Чаще всего под рюмочку в компании с земляками. Так что они не просто пели, а вспоминали свою юность.
Редактор его последней книги тоже был с Ладоги. Когда им надоедало обсуждать пропущенные запятые, они переходили к более важным темам. Например, Прокофьев говорил, что он отчитал в газете Виктора Соснору, а сам от его влияния не избавился.
– Тебе не кажется, что у меня вышло слишком соснористо? – спрашивал Прокофьев.
Зачем Александр Андреевич это писал? Потому что начальник должен вразумлять и указывать? Так он обращался не только к читателям и коллегам, но и к себе: мол, не видишь разве, что молодой человек думает «только об эффектной фразе и бьющем в нос образе»?
Прежде примерно так говорили о футуристах. Может, не доходило до таких выражений, но носы, выкрашенные серебрянкой, скорее всего, упоминались.
Как видно, тут своего рода цепочка. Непонятно, кто был первым – Громозова или Соснора? Ведь они оба связаны с новой поэзией. Только ее футуризм стал прошлым, а его – рождался сейчас.
Из людей двадцатых годов Соснора лично знал Асеева и Лилю Брик, но это время воспринимал как родное. Неслучайно он очень ценил прозу Гуро. Говорил, что это немного скучно, но к прочтению обязательно.
Одно дело – к людям прошлой эпохи относиться как к современникам, а другое – прожить с ними половину жизни. Громозова не относилась, а прожила. Тем оправданней ее скепсис. Она видела, что теперь футуристы стали кем-то вроде Тредиаковского с Сумароковым. Что-то было когда-то, а что именно, знают специалисты.
Зато Прокофьев был и есть. Он весело смеялся, нелепо взмахивал руками, легко и с удовольствием выпивал. Бурлюк и Крученых выпали из современной литературы, а он занимал в ней одно из главных мест. Как по должности, так и по своему значению.
Громозовой захотелось обозначить перемену. Показать, что она не отрекается от того, что было, но понимает, что двадцатые годы закончились. Уход Матюшина и Малевича подвел под ними черту.
Прежде она приходила к Прокофьеву с тортом, а сейчас принесла нечто более долговечное. Положишь на ладонь – и сразу чувствуешь тяжесть. Дело не только в весе, но в том, что называют грузом десятилетий.
Это была железная пепельница в виде галоши. Представьте, собрались участники «Садка судей». Обсуждают, что хорошо бы опубликовать в сборнике. Поговорили о тех, кого нет, и перешли к присутствующим. Чтобы никого не обидеть, решили обойтись без лишних слов.
Происходило это так. Один из гостей читает стихи, и пепельница направляется в его сторону. В своих темных глубинах несет грустную весть. «Извини, друг, – вот что это обозначало, – но твой текст не пойдет».
Так утилитарная железяка стала вестником. С характером совсем не нордическим, а вполне боевым. Было видно, что «гроза поэтов», как назвала ее Гуро, не остановится ни перед чем.
Прокофьева не представить в желтой кофте. Только в пиджаке и, конечно, при должности. При этом пепельница досталась ему, а не Асееву, дорожившему своим прошлым
