напоминаниями о кровле, спрятал поглубже в ящик стола подложные документы, которые готовил ей на подпись, и, кажется, окончательно выбросил из головы надоевшие мысли.
На шестом десятке он, похоже, впервые влюбился и теперь с изумлением смотрел на того, прежнего Ивана, кричавшего матом и поднимавшего руку на женщин. Некоторые поступки совершаются в пылу и в чаду. Эти поступки – как признания в любви тому, кто не любит тебя в ответ: напористые, тяжёлые, мучительные. Кажется, чем больше наговоришь страстных слов, тем вернее тебя примут, поймут. И с каждым разом слова становятся всё откровеннее, всё более жгучими, пронзительными, и захлёстывающее чувство позволяет прощать самому себе унизительные признания. Но не дай бог услышать или увидеть себя в этот момент со стороны, перечитать послания, однажды протрезвев от чувственного хмеля, – непременно возненавидишь себя за глупость, чрезмерность и невоздержанность.
Иван нашёл свою тихую заводь. Ушёл от себя прежнего на лодке, управляемой Мариной. Это ли не всемогущество любящей женщины – заставить судно двигаться прочь от прошлого? Но не дефектно ли и такое всемогущество? У прошлого есть неприглядная черта: в нём некоторые оставляют зарубки именно на тех местах, которые другие тщательно затёрли. Прошлое тоже играет в шахматы: кто-то лучше запомнит белые клетки, кто-то – чёрные. А в итоге в памяти целёхонькой останется картина всей отыгранной партии…
***
– Я сегодня разбирала в деревенском доме папочкины вещи. Папочки нет уже больше года, а руки только сейчас дошли… Знаешь, Дим, я никогда прежде не задумывалась, почему это так трудно. Ну подумаешь, что такого-то? Собрал чьи-то старые шмотки, отнёс на помойку. А оказывается – нет, не просто! У каждой вещи есть память, даже если она, вещь эта, тебя знать не знает, ты всё равно что-то чувствуешь, едва прикоснёшься. Начинает шептать тебе что-то в руку, заговариваться, захлёбываться, выбалтывать секреты прежнего хозяина, делиться чужой биографией. Берёшь первую попавшуюся коробку, а там – конвертики, свёрнутые вчетверо листки бумаги, обрывки, мешочки какие-то, завязанные узлом. И будто видишь, как эти узлы до тебя завязывали родные руки, как надпись на конверте оставляли, что-то вроде «Секреты огородника, вырезки», как в баночку складывали разные бесполезные мелочи и потом плотно навинчивали крышку: не прокручивается ли? А лежит в этой баночке что-то несуразное, что-то, что и повторно-то никогда не используется, и тот, кто положил, наверняка знал, что зря хранит одноразовое, но зачем-то же он всё это сложил вместе, почему-то это барахло было для него важным. И знаешь, Дим, я поняла одну вещь: однажды в жизни каждого человека наступает момент, когда все эти баночки, конверты и мешочки становятся ненужными и приходит кто-то, кто без сожаления выносит их на свалку. Может, так и не развязав, не открыв, а может, проверив содержимое, но не поняв его назначения… А может, даже и поймёт, но захочет приобрести новое, не тронутое посторонними руками. Так что жизнь – она такая – вяжи не вяжи узелочки, прячь не прячь что-то для себя важное, а однажды всё отправится на свалку.
Света помолчала. Ей не нужно было переспрашивать, слушает ли её собеседник. Удивительное дело: Свете самой слушать его не хотелось никогда, а Дима слушал, сколько бы и о чём она ни говорила. Кажется, у него тоже нет родителей. Или только матери? Или только отца? Света не помнила. Ей нравилось, что у неё появился собеседник, который охотно слушает, но не навязывает собственных переживаний, мнений и советов. Свете хотелось делиться своими душевными терзаниями, но она не готова была принимать чьи-то в ответ. Она пересказывала Диме по телефону весь свой день буквально по минутам, подробно делилась планами на завтра. Ничего особенного и выдающегося, но в пересказе и день, и планы казались Свете насыщенными и важными. Сама Света виделась себе мудрой, грамотной во многих отношениях, поэтому с особым тщанием прорисовывала свои диалоги с продавцами, которых ей удалось поставить на место, и с кондукторами, которым она объяснила их истинное предназначение в жизни. Она, потерявшая отца и мать, мнила себя взрослой, хлебнувшей лиха, попробовавшей жизнь без прикрас и даже не догадывалась, что так и осталась изнеженной, эгоистичной девочкой, ждущей от собеседника поддержки. И материальной – что скрывать – в том числе!
– Иногда мне становилось неприятно! – продолжила она. – До некоторых вещей дотрагивалась злая мачеха! Алевтина. Ты не будешь против, если я стану называть её мачехой?
Дима не возражал. Пусть называет, как хочет. А самой Свете, конечно, нравилось быть несчастной падчерицей. Злая мачеха – образ давний, понятный, сразу же побуждающий собеседника пожалеть, ободрить, приласкать. И Дима жалел Свету, поддерживал эту страсть к ипохондрии, к поиску болезни среди здоровья. Ему хотелось согревать тонко чувствующую девушку теплом голоса, нежностью дыхания, поддерживать понимающими вздохами. Хотелось ему этого не только на расстоянии – он нередко представлял себе их встречу:
– Я Дима Ефимов, – скажет он.
И дальше сложится какая-то очередная счастливая история любви. Все злые мачехи и несчастные падчерицы останутся позади. Но нужно ли это Свете? Она была достаточно честна с собой: истории с хеппи-эндом её не привлекают, как не интересуют и счастливые сказки, потому что жизнь – зло, потому что главное в жизни – страдание, а люди на самом деле – мерзкие существа. Все люди! Никакие они не хорошие – папочка всё наврал. Она стала называть его папочкой, но так и не простила ни этой многолетней лжи, ни недавнего предательства, которое он не сумел искупить даже смертью.
– Алевтина тоже прикасалась ко многим вещам. Их я отшвыривала в помойку, топтала ногами, жгла. Поделом негодяйке!
Дима слушал и это, не возражая, не перебивая. В конце концов, Алевтине уже не нужны эти вещи, пусть же девушка выместит на них злобу – почему нет? Накажет «злую мачеху» хотя бы через оставшийся после неё бесполезный хлам.
– Но вообще, Дим, я всё чаще думаю продать участок. Так устаю, что начинаю его ненавидеть. Топну ногой, отшвырну лопату, отчаявшись вскопать очередную грядку, или запущу поленом в стену, если печь снова чадит. Заплачу, закричу: «Продам тебя, чёртова избушка, первому, кто войдёт в калитку!» Галка шутит: позвони, я постараюсь опередить всех, войду в калитку первой – куплю. Она молодец, помогает мне. Я ей сто раз даже сегодня звонила: Галь, а это что? Галь, а как то, а как сё… Удивляюсь, почему она меня терпит…
– Любит… – легко сказал Дима.
Возникла пауза, во время которой оба не решались – Света задать вопрос: «И ты тоже меня любишь?» – а Дима продолжить начатую фразу внезапным признанием: «И я тебя тоже люблю». Он размышлял: Света одна,
