Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
Погода была апокалиптической. Застывшие дни, окаймленные серым небом и бурой травой. Жаркие дни, заполненные зноем и мухами. Мухи ползали повсюду, бились изнутри о стекла всех светильников, устилали своими трупами светлые постельные покрывала, льнули к старым оконным сеткам, словно сине-зеленые занавески, наполняя пространство похоронным гулом.
Лютер днями просиживал на крыльце, несмотря ни на что. Все пространство вокруг его ног и цветочная полка над головой были покрыты пустыми и полупустыми стаканами, выстроенными неровными рядами, словно свечи в средневековой церкви. Он восседал в раскаленной голубой тени, безостановочно куря и глуша скотч бутылками без видимого эффекта, одетый в неизменный строгий костюм, которых в его шкафу имелось не меньше десятка. Его галстук был закинут за плечо, глаза за стеклами очков в толстой оправе затуманены. Сквозь защитную дверную сетку из гостиной доносилось потрескивание «Филко» [58], обрывки бейсбольных трансляций. Лютер сиял в этом мертвом свете, тень себя самого, тускнеющая вспышка сверхновой. Ветхость постепенно проступала в чертах его лица, в его некогда изящных руках, испещренных теперь синими венами, с пальцами, превратившимися в узловатые и неуклюжие пальцы отжившего свой век старика.
Дон знал кое-какие факты биографии деда – а в ней было немало интересного. Лютер Мельник был своего рода легендой смутной эры доисторичских времен. Большой дом, построенный его собственным дедом Огастесом весной 1878-го, служил хранилищем и наследием богатой мифологии, пропитавшей историю рода Мельников. Дону нередко выпадала возможность исследовать собрание артефактов, загромождавших кабинет. Дипломы Колумбии и Принстона [59], пожелтевшие сертификаты и пропылившиеся орденские планки. Среди непременных семейных снимков и свадебных фотографий было немало черно-белых карточек, запечатлевших Лютера в компании худого, как щепка, юноши в офицерской форме на фоне экзотических декораций: разрушенных соборов и монастырей, старинных площадей и пирамид, рынков и базаров Старого Света, военных лагерей в пустыне и фортификационных сооружений в джунглях, эскадренных миноносцев и верблюжьих караванов. Все на этих снимках были загорелыми до черноты, все дымили сигарами, все были вооружены и сверкали улыбками, как кинозвезды на съемках исторического фильма, позирующие перед камерой в перерывах между дублями. Сотни и сотни фотографий, которые под конец сливались в один сплошной камуфляжный узор, награждавший Дона головной болью и глубоким сознанием собственного ничтожества. Дед совершал поступки, и эти поступки сформировали и изранили его личность, проникли в кровь, обострили чувства.
Об этой стороне своей жизни Лютер упоминал редко. Он не рассказывал ни о том, как провел год в Китае в качестве агента шанхайской муниципальной полиции [60], ни о сотрудничестве с людьми вроде Фейрберна [61] и Эпплгейта [62], с которыми у него завязалась тесная дружба; ни о своих миссиях во Франции в период Первой мировой. Ни слова не говорил о документах, которые разрабатывал, о слушаниях в конгрессе, в которых принимал участие. На вопросы любопытствующих пожимал плечами и отвечал, что вся его жизнь хранится в армейских архивах – иди и читай. И это заявление, по мнению Дона, отражало действительность как нельзя лучше. Лютер Мельник был раскрытой книгой, и довольно увесистой, но одни страницы были из нее аккуратно вырваны, а другие – зашифрованы.
В то гнусное душное лето 45-го шла кровавая война на Тихоокеанском фронте, конец которой ознаменуют взрывы двух ярчайших солнц: конец войне и конец невинности, пусть даже невинности и дикарского толка. Лютер сам научил его курить. А в один прекрасный день, когда старик был до того пьян, что его дикция стала безупречно четкой, а движения автоматически выверенными, он велел Дону приодеться, усадил его в «студебеккер» и привез в Олимпию. Лютер устроил внуку экскурсию по столице штата и представил небольшой группе пахнущих дорогим одеколоном мужчин в костюмах «Брукс Бразерс» [63] и часах «Ролекс». Эти важные люди улыбались и пожимали Лютеру руку, приветствовали его почти что благоговейно и переводили сверкающие взгляды на Дона, обнажая в акульих усмешках акульи зубы.
Все это время Лютер улыбался механической улыбкой, которая казалась Дону незнакомой и неприветливой, как лед в темных каньонах Антарктики, и обращался ко всем просто по имени. Эта мука длилась долгие минуты, которые складывались в часы. Когда все было позади и они ехали обратно, Лютер, твердо сжимая в руках руль, осведомился, какое мнение составилось у Дона о досточтимых народных избранниках. После того как внук пробормотал что-то невнятное, Лютер кивнул и, не отрывая глаз от дороги, заявил: «На всем нашем говняном шарике не наберется достаточно веревки, чтобы перевешать этих гадов». И разговор на этом был закончен.
Дон побрел обратно ко входу. Кладбище окутала ночь, ожив и зажужжав, периметр очертили фонари. Снова задул ветер, потянуло влагой. Ветви деревьев застонали, как будто обещали: «Возвращайся в свой теплый дом и оставь нас во мраке. Не волнуйся, дружок, в один прекрасный день ты вернешься и останешься здесь на куда более долгий срок».
Глава четвертая
Спиритический сеанс
(Наши дни)1
Приближался вечер.
Холли поехала за «дядей» Аргайлом, поскольку сам Аргайл лишился водительских прав еще лет десять назад. Он проживал в «Арденн-хаус», расположенном в историческом квартале Олимпии, в восточной части города. Утренний потоп возобновился, ветер стал еще более порывистым, дорога превратилась в болото, а «ровер» Холли был самым надежным транспортным средством в любую погоду. Приезд Аргайла опять перевернул дом с ног на голову. Аргайл ввалился в парадную дверь, проклиная богов и погоду характерным баритоном, отличавшим всех мужчин рода Арденов.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
