когда поезд отошел от станции, я долго еще смотрел в окошко; при виде старухи, такой покинутой, стоявшей на платформе и неподвижно глядевшей вслед убегавшему поезду, я невольно вспомнил свою мать. Ведь это я сам только что прощался с матерью; ведь там на платформе стоит и плачет моя собственная бедная старушка-мать. В воздухе развевались платки. Отъезжающие махали руками, и я также замахал рукой, посылая свой прощальный привет. Ведь я не чужой им, я — один из своих...
И я снова прицеливаюсь и мечу в самый центр мишени.
Я не хочу больше мучиться от этих мыслей.
Мне кажется, что цель приблизилась ко мне.
И вдруг мне кажется, что голубая фигура выступила из белого четыреугольника. Я не свожу с нее глаз. Ясно вижу я пред собою лицо. Я держу палец на скобе и нажимаю собачку. Отчего же я не стреляю? Мой палец дрожит... вот! вот! я узнаю лицо! Это молодой человек из Нанси, прощавшийся со своею матерью!
И вдруг соскакивает пружина, и я весь содрогаюсь от ужаса, — ведь я выстрелил в живое лицо. Убийца! Убийца! Ты убил у матери единственного сына! Ты — братоубийца!
Я отправляюсь. Собираюсь с духом. Убийца?
Глупец! Фантазер!
Ты солдат!
Солдаты уже не люди! Дело идет о родине!
И я спокойно прицеливаюсь во врага. Не попадешь ты в него, попадет он в тебя.
«Стрельба в полулежачем положении».
Последняя ночь
Я лежу в кровати и медленно считаю до ста. Вероятно, уже близка полночь, а я все еще не могу заснуть.
Комнату потрясает громкое храпение. Они лежат направо и налево от меня, а если я переворачиваюсь на спину, то вижу над собой нижнюю сторону деревянной кровати, так как все пространство у стены, от дверей до окна, занято кроватями, а над каждой нижней возвышается вторая — верхняя. И на каждой кровати лежит спящий солдат.
От времени до времени кто либо из них поднимает возню и переворачивается тяжело на другой бок.
Позади у окна кто то бормочет во сне. Вдруг он кричит громким голосом: «Это не я! Не дотрагивался я даже до проволоки. Вы думаете, я — мошенник!».
Это звучит так естественно, будто происходит наяву. Я хочу окликнуть его. Но вот опять уже все смолкло, и я прислушиваюсь, что будет дальше. Но он молчит, и сон его продолжается. Он все еще видит себя в мастерской, а между тем ведь завтра его отправляют на войну.
И ничего кругом, — кроме спящих и храпящих людей.
Лежит ли кто нибудь в казарме с открытыми, как у меня, глазами, неподвижно глядя в мрак грядущего?..
Мои мысли переносятся к моим. Спала ли она в эту ночь? Думает ли она обо мне?.. Как маленький?.. У него как-раз прорезались зубки. — Нехорошо так рано жениться. Если идешь холостым, то лучше. — Будет ли война продолжаться долго? Кое-что мы скопили про черный день. Но что значат такие пустяки при нынешней дороговизне? Пособие, выдаваемое жене и детям, так ничтожно, что его еле хватит заплатить за квартиру. Где она достанет денег, когда заберет все из сберегательной кассы? Ей придется заняться шитьем. Но что, если вместе с нею за шитье примутся еще сотни тысяч? Тогда ей придется начать какое нибудь дело, открыть торговлю зеленью. Но что, если сотни тысяч откроют лавки?
О ваших женах и детях заботится государство: так вчера нам читали в приказе по полку. Но не следует сразу предполагать самое худшее. Ведь война может скоро кончиться. Быть может, дело не дойдет даже до крупных сражений. Быть может, они еще одумаются и пойдут на мировую.
И у меня на душе снова становится легче. Я мысленно вижу себя опять за конторкой, пишущим накладные. Смотрю на часы. Скоро; еще несколько последних росчерков пера, и я поспешно откладываю его в сторону. Я вешаю на гвоздь свою конторскую куртку. Теперь скорее переодеться — и к выходу! На 18 улицу! Дора ждет уже меня с ужином. Вот уж и мост городской ратуши с двумя большими трехрукими фонарями. Кто же это стоит там у перил и неподвижно глядит на канал? Какая то женщина. Она, видимо, выбежала только-что из кухни, так как завязка от ее фартука в беспорядке свесилась к земле. Внезапно ее юбка с красными полосами начинает мне казаться удивительно знакомой. Когда я подхожу к ней, она бесшумно поворачивается и смотрит на меня большими глазами.
— «Дора! это ты?»
Она опускает свое залитое слезами лицо и беззвучно говорит про себя:
— «Они застрелили моего мужа!»
— «Но, Дора!» — кричу я в испуге и у меня мелькает мысль, что она заболела — «Дора, ведь я здесь! Разве ты меня не узнаешь?»
Но она качает головой и, безутешная, отворачивается от меня и уходит, словно чужая.
«Дора!» — кричу я, — «Дора!» И я протягиваю руки к ее исчезающей фигуре. Меня душат рыдания.
И я вскакиваю — и сижу, приподнявшись на своей кровати. Через окно доносится протяжный сигнал, означающий, что сейчас придут нас будить. Утренние сумерки глядят сквозь оконные стекла.
Значит, я все же задремал, и мне приснился нехороший сон. Но у меня нет времени размышлять о нем — по коридору уже раздаются шаги. По плитам стучат подбитые гвоздями сапоги. Дверь широко открывается.
«Вставать!»
Кричит звонкий голос. Это дежурный унтер-офицер. Он уже у следующей двери. И зевая и вытягивая руки, поднимаются с кроватей заспанные люди и зябко натягивают брюки. Невесело потягиваются они, пока не раздается второй, более приятный утренний сигнал:
«За кофе!»
Сигнал этот вливает бодрость и жизнь в людей с пустыми желудками.
Прощание
„Из города сейчас мы выступаем,
Мы матери с отцом привет свой посылаем,
Когда опять сойдемся с ними мы?
Когда опять сойдемся с ними мы?
Где вечный мир!“
(Старая солдатская песня)
Мы уже стоим — готовые к выступлению — на казарменном дворе. Мы сложили ружья и отошли в сторону. Сегодня никому и в голову не пришло посмотреть, в порядке ли наша форма. Все делается быстрым темпом.
«К ранцам!»
«Надеть!»
Каким, тяжелым кажется ранец, когда его держишь в руках, а между тем, когда его наденешь на плечи, тяжесть не так заметна.
«Ружья разбирай!»
«На плечо!»
Команда полковника звучит так же молодцевато, как если бы мы собирались на парад. И,
