коренная немецкая аполитичность, неверие в пристойную политику, в возможность находить компромиссы между политикой и нравственностью, этический радикализм, которым могут манипулировать правители и который тогда, на поле политических действий, вырождается в свою противоположность, полную аморальность и варварство.
Здесь следует сказать о манновской концепции мифа и тождества характера и судьбы, которую он развивает в создававшейся им до конца 30-х гг. тетралогии «Иосиф и его братья». В политической публицистике этого времени писатель распространяет эту концепцию на судьбы наций. В этом свете фашистская Германия предстает персонажем, пытающимся взять на себя чужую, несвойственную ей роль, роль ведущей геополитической силы, что не может привести ни к чему иному, как к трагедии и преступлениям. «Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он, наконец, в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, — и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во „власть“… все из неуместно-неуемной зависти к Англии. Что же это за глупый и ослепляющий аффект — зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное „я“ в судьбе — удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть — к характерной роли, которая возложена на другого».
Итак, роль геополитического центра — это просто не немецкая роль. Дело не в том, что ей всеми силами мешают взять эту роль на себя, а в том, что она не может сыграть ее убедительно и достойно, именно в силу немецкого неверия в политику, из-за чего исполнение ею такой роли обречено превращаться в жуткий и не приемлемый ни для кого, особенно для ее соседей, кровавый триллер. Это происходит потому, что «немецкий народ склонен верить в… моральное превосходство более… суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет „поверхностному“ прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет — для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в… потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь — впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт — поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом — ведь факты уже налицо».
Для Томаса Манна, очевидно, даже тогда, в писавшейся в 1939 году статье «Эта война…», налицо были те факты, которые большинство соотечественников отказывались видеть и годами позже. Ощущение в точности сбывшегося предсказания и предупреждения не оставляет при чтении и этой статьи, и тех текстов, с которыми писатель обращался к радиослушателям еще в самые первые годы войны. Эта уверенность касается и общего исхода, и того, какие бедствия режим принесет свой стране. «Гитлер хвалится, что его Рейх готов к десятилетней, к двадцатилетней войне. Допускаю, что вы, немцы, задумываетесь при этом о своей участи, например, что в Германии через какой-то промежуток времени не останется камня на камне». Это сказано в апреле 1942 года, в годовщину бомбардировки Ковентри. Здесь Томас Манн комментирует известие о бомбардировке его родного города Любека и признается: «Но я думаю о Ковентри — и мне нечего возразить на то, что за все надо платить. Будет все больше любекцев, гамбургцев, кёльнцев и дюссельдорфцев, у которых не найдется на это возражений, и им, когда они заслышат над головой гул R. A. F.[7], останется пожелать себе удачи». Он продолжает, откликаясь на новость о том, что разрушениям подвергся и дом его предков — «старый бюргерский дом, о котором теперь говорят, что он лежит в руинах, был для меня символом традиции, из которой я исходил. Но эти руины не устрашат того, кто живет симпатией не только к прошлому, но и к будущему… У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может лишь разрушать, и ей предстоит быть разрушенной».
Знали и помнили ли об этом радиопослании коллеги Томаса Манна по перу, призывая его в 1945 году «поскорей приехать» из эмиграции, чтобы «взглянуть на искаженные горем лица, на несказанные страдания в глазах многих, кто не участвовал в прославлении наших теневых сторон» и «утешить растоптанные сердца человечностью и искренней верой в то, что существует справедливость, что нельзя так жестоко и скопом разделять род людской, как это произошло здесь»? Это слова из открытого письма писателя Вальтера фон Моло, бывшего до 1933 года коллегой Томаса Манна по президиуму Прусской академии художеств, которое положило начало так называемой «большой контраверзе» вокруг отказавшегося возвращаться на родину немецкого классика. Основные тексты этой длившейся много месяцев и имевшей большой резонанс общественной дискуссии также публикуются в этом издании.
В письме фон Моло бросается в глаза характерное для послевоенной Германии непонимание той ответственности, которую несут немцы за произошедшее в предыдущие годы — той организованной режимом ответственности, о которой говорили и Томас Манн, и Ханна Арендт, и Бертольт Брехт: «Немецкий народ — невзирая на многочисленные и живые призывы, звучавшие с утра до ночи — ни до войны, ни во время войны не испытывал ненависти, и сейчас он не испытывает ее, он на нее неспособен, ибо он поистине заслуживал и все еще заслуживает своих гениев и своих учителей, которых чтит и любит весь
