скитаний Федора и Михаила в непринужденный, местами ироничный рассказ об одном из драматичных эпизодов истории Белого движения. Свидетельство Федора Челнокова тем более ценно, что он, казалось бы, стремится держаться позиции стороннего наблюдателя. И здесь нам не стоит удивляться тому, что некоторые портреты деятелей Белого движения не совпадут с каноническими – именно в свободе языка и оценок притягательность его текста, имеющего незамысловатую драматургию дневника.
Слева – Михаил Васильевич Челноков, справа – Федор Васильевич Челноков, 1922 г., Ялта
Продвигаясь по тексту воспоминаний, я спрашивал себя: кто он, Федор Челноков? Мог бы я найти с ним общий язык, были бы у нас какие-то общие взгляды, смог бы я с ним по-дружески поболтать? Или меня бы отрезала от него подчеркнутая отстраненность, ироничность, местами язвительность Федора Васильевича, то самое пушкинское, из эпиграфа к Онегину «внутренне высокомерие», о котором поэт добавляет: «быть может, необоснованное» ("sentiment de supériorité, peut-être imaginaire"). Вопрос у меня возникал, поскольку, как всякий читатель, я хотел бы знать, полагаться ли мне на то, что он мне рассказывает, в какой мере я могу принять его видение, его картину мира? Ведь читая, мы в какой-то мере соглашаемся с автором, а в какой-то мере спорим, вступаем с ним в диалог.
Михаил Челноков с женой Елизаветой и сыном Васей в дверях своего дома в Белграде, 1922 г.
Вот о чем я думал, когда, уже неоднократно прочтя текст, получил фотографию Федора Васильевича периода эмиграции, когда он писал свои воспоминания в Берлине. Ее мне прислала Наташа Бахрушина в ответ на просьбу найти хоть какие-нибудь свидетельства жизни Челнокова в эмиграции. Она неожиданно нашлась в доме матери Наташи, в Антибе. Эта фотография человека с бородкой, спокойно смотрящего прямо в объектив, вполне совпадала с моим представлением об авторе текста. Рядом с ним его брат Михаил, тот самый последний московский городской голова, о котором Столыпин сказал, что из всех людей он хотел бы иметь дело только с ним, поскольку он – «человек дела». Вот этот ровный, спокойный, созерцательный взгляд и сопровождает нас в воспоминаниях Федора Васильевича, поразительно перекликаясь с фотографиями его брата, Сергея, которые и привели нас к предложенным здесь воспоминаниям.
Текст Федора Челнокова изначально представлял собой рукопись, состоявшую из 16 пронумерованных тетрадей. Тетради не были разбиты на главы в соответствии с предметами, о которых идет речь: это были воспоминания в той изначальной форме, в которой они записывались Федором. Текст не был как-либо правлен самим автором, и новые воспоминания, к которым он возвращался, писались в продолжение уже написанного, а не вставлялись в соответствующее место в более раннем тексте, где о предмете шла речь.
Оригинальный текст рукописи распадается на две различных по содержанию и манере письма части. Первая описывает эмиграцию из России и скитание по Балканам с последующим возвращением в Крым, вторая содержит воспоминания о московской жизни. Дневник эмиграции, публикуемый в настоящем издании и названный нами «Исход», описывает путь русской делегации, возглавляемой Михаилом Челноковым и представляющей Белое движение. Часть дневника, описывающая повторное бегство из России, судя по обнаруженному письму дочери, Лидии Челноковой, была утрачена еще в Сербии.
Первая тетрадь
Ялта – Одесса
Друзья мои, милые и дорогие, друзья, нет дня и часа, чтобы я не думал о вас и чтобы сердце мое не болело о вас[1]. Слава Богу, слухи доходят до нас, что Крым освобожден и думается, что живете вы опять в сносных условиях, если только недостаток питания не дает себя чувствовать. Тем больней думать мне о вас, что живем мы здесь с Михаилом Васильевичем[2] и В. Н. Смольяниновым в весьма хороших условиях. Правда, что великое по неожиданности бедствие, заставившее нас бежать из Одессы, было потрясающе, а для меня невыносимо, ввиду насильственной разлуки с вами, но теперь эти переживания отошли довольно далеко назад. Факт остался фактом, и приходится терпеть и ждать того счастливого момента, когда можно будет нам опять соединиться.
[Я выхал из Ялты в среду, 13 марта[3] 1919 года, на пароходе «Константин». Еще в Ялте, сидя на палубе, мне почему-то думалось, что эта поездка, рассчитанная всего на дней восемь – десять, принесет что-то неприятное. Одно то, что пришлось ехать 13-го числа, да еще в среду, поддерживало это предчувствие, но в то же время, желая себя успокоить, я задавал себе вопросы: что же может случиться? Правда, в городе поговаривали о скором приходе большевиков, но к этим разговорам все уж привыкли и настоящей цены им не давали.
Мои предчувствия еще поддерживались странным сном, который я видел за несколько дней до отъезда. Сон был странен и потому, что вообще я снов почти никогда не вижу. Сон заключался в том, что какой-то большевик меня ударил, тогда я размахнулся палкой и сильнейшим образом хватил его вдоль головы. Тогда большевик, обратясь ко мне своей скверной рожей, говорит: «Ну, помни апрель месяц». И действительно, наступавший апрель принес мне самые тяжелые переживания. Еще почему мне неприятно было выезжать 13 марта, было то, что год назад в этот самый день мы со Швецовым выехали в Симферополь в надежде проехать в Москву, но, кроме неприятностей и простуды, из этой поездки ничего не вышло. Однако мои плохие финансы все-таки заставили меня уехать в Одессу, где незадолго перед тем Франше д‘Эспере[4], командовавший там всеми французскими силами, высказался, что честь Франции требует, чтобы Одесса и ВЕСЬ юг России были ограждены от нашествия большевиков. Кто же в то время мог полагать, что честь Франции подобна флюгеру, а слова их верховного командования ложь?
15-го марта я благополучно прибыл в Одессу и вместо того, чтобы 22 марта возвращаться на «Константине» в Ялту, мы с Михаилом Васильевичем 23-го числа попали на «Грегор». ] Я уже имел билет и койку на пароходе, чтобы ехать к вам. С великой трудностью взобрался на пароход, причем из кармана у меня украли 6000 руб., но оказалось, что машина развернута, а рабочие разошлись по домам. Пришлось вернуться домой, а по дороге узнаю́, что наши «надежные и верные» союзники, несмотря на все их высокопарные слова, решили бросить город на произвол судьбы, а жителей предать наступающим врагам, которых всего-то было 3500 человек, а союзников 90 000[5].
«Великая победоносная армия»[6] решила сделать свое второе отступление из России. В первый раз в 1812 году легла вся победоносная армия, а теперь были брошены в море аэропланы, автомобили, танки и множество
