ли где кого, чтобы ей помог, убедил его пошевеливаться, но пляж был безлюден. Она и дальше смотрела в бинокль, маша и крича ему, хоть он и плевать хотел. А потом увидела, как голова его резко отвернулась, и, когда он опять повернулся к ней, она увидела в стеклышко бинокля, как изменилось у него лицо. Тревогу в очерке его рта. Вот он наконец побежал. Но то место берега, где по обрыву еще можно было вскарабкаться, поглотило морем, пляж вплоть до самой дамбы стал теперь совершенно захвачен приливом, и чем упорнее плыл он к дамбе, теперь уже едва различимый, черточка потемнее, как исчезающая карандашная отметина на густеющем небе, тем дальше его относило. Вот и свет уже быстро меркнул, зернистый от темноты, словно и небо проигрывало морю, блеклое розовое заполняло пробелы в темноте, а затем быстро впитывалось, как в промокашку. В вышине против густевшей ночи отвердела первая звезда, а море билось – и вдруг отшвырнуло его прочь. В одно мгновение ока он, похоже, оказался во многих милях от берега. Она продолжала смотреть, окуляры бинокля вжаты ей в скулы, хоть больше и не могла его видеть. В тот миг Пааво увидел, как исчезло все побережье; как будто не знал он, что луна овладевает морем каждые сутки, как будто не совала она ему в руку расписание приливов каждый день с тех пор, как они сюда приехали, как будто не знал он, до чего быстро опускается тьма, как будто прекрасно не знал он, что утонуть можно, просто стоя неподвижно.
Она осмотрела темное море, а то подчинялось вращению мира. Вдали мерцали белые барашки и пропадали в почти-черноте. Теперь она уже рыдала – от ярости, она же вечно предупреждала его о приливах. В тот миг именно ярость, ярость, ярость владела ею, пока мать и сын держались друг за дружку и смотрели вдаль. Всё смотрели и смотрели, выискивая хоть признак его. Бессчетные разы думали они, будто видят, как Пааво перебирается через дамбу, но то был не он, вообще никто. Позже думала она, что, возможно, то был обман расстояния, возраставшей тьмы, отчего казалось, будто она его видит, во многих километрах средь волн, или как он перелезает дамбу. Но даже глядя, знала она, что такого быть не может; не могло такого быть, пока ждала она, разъяренно глядя вперед, в надежде глядя назад. Они стояли и смотрели вдаль, маленький Аймо замерз и плакал, а звезды расцветали прямо у них на глазах, без счета, взметнутые, как соль, над всепоглощающим безразличием моря.
* * *
После того как София пересказала тот сон Пааво, нужда сновидеть его отпала. Но все равно он оставил ее не вполне, она его боялась – сон подрагивал на краю доступности; словно тот кошмар, когда выглядываешь в иллюминатор самолета на высоте 30 000 футов и видишь лицо.
Объяснение Пааво казалось ей правдой – что она продолжала видеть это во сне не из-за ужаса, а для того, чтобы всякий раз можно было проснуться и обнаружить его с нею рядом – наконец-то.
IX
Рю Газан, Париж, 1908 год
Наш чудесный весенний день. Великолепный цветущий луг, охапку ты принес нам домой, Эжен, и она заполнила громадную тяжелую вазу из стекла так, чтобы томимые жаждой болотные калужницы, магонии и ракитник во всей их сияющей желтизне могли пить и пить певуче чистую холодную воду.
В тот вечер я не могла постичь, что полевые цветы, которые ты нам нарвал, пережили тебя.
На запястье у тебя секундная стрелка твоих новых часов неуклонно подвигалась вперед, хотя пульс твой остановился.
* * *
Я раньше никогда не устраивала похороны, я только знала, что не смогу вынести никаких цветов у тебя на могиле.
* * *
Должно быть, невыносимо это – быть вжатым в воздух, слышать, как я кричу тебе, не мочь ответить. Никто из нас тогда не владел языком мертвых бегло. А теперь уши мои и глаза не пропускают ни единого знака, что ты мне посылаешь: мерцание света меж деревьями, рывок ветра у меня на лице, птичка, сидящая долгие минуты на ветке со мною рядом, не боясь. Не постигала я того, как безбоязненность освобождает место для любви.
* * *
Эрнест Резерфорд[24] и его молодая жена были в Париже[25], и всех нас пригласили на ужин к Полю Ланжевену[26] тем прекрасным июньским вечером 1903 года, отпраздновать докторскую степень Мари Кюри[27]. Мы переместились наружу выпить кофе в их мирном садике, глядевшем на парк Монсури, и там стемнело, и Пьер Кюри вынес свою лампу – медную трубку, омытую раствором радия и сульфида цинка: она слабо тлела в листве, словно идеальная плоть возлюбленного, какого только можно себе вообразить. Быть может, все из-за того земного света или же из-за разговоров о мадам Палладино и летающем столике[28], но я навсегда запомнила то чувство, что у меня возникло, пока я слушала тем вечером обоих Кюри: дрожь, мое первое осознание, что природа, в этом новом свете лампы, могла содержать нечто, казавшееся таким чуждым, нечто, о чем невозможно было сказать, предзнаменование это или обещание. И одно дело было думать об элементах в камне или настуране – сияющем сердце неодушевленной материи – и даже о духовном сиянии внутри материального человеческого тела, но совсем другое – думать о сопутствующем компоненте: что там, в абстрактном мире, в царстве мертвых, может обнаружиться остаточная жажда – упорство томленья в фантомном теле: ощущать яблоко в руке, ощущать жар солнца и холод моря, вкус морской соли на губах другого, быть открытым и держимым. Увы, какую мертвые могли бы помнить. Прежде я никогда не рассматривала такой возможности. На сеансах мадам Палладино пытливые ученые связывали медиуму руки и держали ее кисти, прижимали ей стопы своими ногами, упорствовали в том, чтобы в комнате оставалось света достаточно для того, чтобы пристально изучать малейшее ее движение. Пьер Кюри описывал, как они измеряли мышечные сокращения в ее конечностях чувствительными инструментами, а по комнате меж тем летали предметы; отслеживали акустические вибрации, контролировали электрические и магнетические поля; применяли электроскопы, компасы и гальванометры для анализа предметов, движущихся на расстоянии, – однако мадам Палладино сам воздух держала во власти своей, и столик поднимался, и незримая сила раздвигала шторы, и никто, даже весь светлый разум l’Academie, не мог засечь обмана. В затемненной комнате,
