отчаянии к нему обратился: не могу найти нужный подъезд, нигде нет такого. Он меня выслушал: «А вот тут во дворе, если завернете за угол, есть еще подъезды, посмотрите там». Я пошел во двор, завернул и, действительно, вижу тот самый номер. Сразу пошел туда, и мне дали информацию – этаж, комната, показали дорогу. Я помчался, потому что уже прошло очень много времени, заканчивался рабочий день, а если я сегодня не сумею оформить это дело, тогда конец, потому что дальше выходные. Это была последняя возможность, надо было успеть сегодня завершить все бумажные дела.
Я взбежал по лестнице, комнату оказалось тоже нелегко найти в длинном коридоре. И вдруг – бац! – кончился коридор, его пересек другой, с совершенно новыми номерами. И опять я растерялся. И, о счастье, снова встретился человек и подсказал: «После этого перекрестка двух коридоров есть закуток, посмотрите там». И я нашел нужную комнату! Меня встретил очень жизнерадостный и гостеприимный человек, как будто он только меня и ждал, и сразу предложил выпить чаю. Но я объяснил, что времени совершенно нет, надо срочно-срочно. Разрешение на визу я получил.
На обратном пути тоже намучился с этими комнатами, потому что надо было поставить печать на выходе. Наконец выбрался из лабиринта и помчался в Союз художников, а там сидят несколько человек и ждут указания от ЦК партии, давать мне документы или не давать. Время идет, вот уже 18:00, и я понимаю, что все-таки ничего, видимо, не будет – вижу по выражению их лиц, как они враждебно настроены по отношению ко мне. И вдруг звонок из ЦК партии, в последние буквально пять минут: разрешить выезд. Я помчался сразу в визовый отдел, а там женщина собралась уходить, потому что у нее закончился рабочий день. Что хочешь, то и делай. В результате я сам бросился на Смоленскую площадь в Министерство иностранных дел за документами. Выбившись из сил, получил-таки визу, но уже никакого желания не осталось, лишь одна мысль: скорее бы все кончилось.
Но так или иначе, я все-таки успел на свой вернисаж. А Наташу, мою жену, просто не пустили, поскольку она не могла проходить по линии МОСХа и Союза художников. Кто-то посоветовал получить приглашение с вызовом в гости. Приглашение прислал Пауль Йоллес, и в графе «профессия» написал: бывший министр иностранных дел Швейцарии. После этого сотрудница ОВИР, проверявшая заявление, поинтересовалась: «А какие у вас отношения с этим человеком?» На этом история с выездом и закончилась, но зато уже в сентябре, когда была моя выставка в Париже в центре Помпиду, Наташа была вместе со мной. Слава богу. И наступила совершенно другая жизнь. Вот такой был переломный момент.
Впервые в Европе
Моя первая заграничная выставка прошла в Кунстхалле в Цюрихе в январе 1988 года. В тот переломный год между январем и сентябрем изменилась целая эпоха. В январе Наташу не пустили никуда, а в сентябре она была вместе со мной в Париже.
Я прилетел в цюрихский аэропорт, где меня встречал Александр, сын Йоллеса. Он уже взял билет на поезд в город, передал его мне при входе в вагон, набитый пассажирами. Вскоре поезд тронулся, затем появился контролер. Я полез в карман за своим билетом, а его там нет. Я стал судорожно ощупывать карманы, но мой билет пропал. Что хочешь, то и делай. Александр смотрит на меня с ужасом. Контролер подходит, требует мой билет. Билета нет. И весь вагон смотрит на меня с невероятным удивлением и даже возмущением. Я не знаю, что мне делать, куда деться, спрятать глаза. Мне жутко стыдно. Александр что-то объясняет людям. По-видимому, говорит, что я из России. И все: «А-а-а-а, из России». Выражение лиц меняется, отношение ко мне переходит от крайнего возмущения к сочувствию и жалости. Ну что же делать? Он же из России.
Заплатил Александр штраф, а я с этим позором так и остался. Нашел свой билет, когда вернулся в Москву. Куда он девался тогда, почему его не было, не знаю. Но это еще не все: когда я вернулся в Москву, обнаружил, что где-то потерял и свой костюм, купленный специально для вернисажа. Он нашелся в доме Йоллесов, где я тогда провел несколько дней. Так началось мое первое знакомство с Цюрихом.
На следующее утро открылась выставка. Собралось очень много народу. И картины имели успех, вызвали большую реакцию в прессе, и выставку сразу пригласили в другие европейские и американские музеи. Одно из главных приглашений последовало из парижского центра Помпиду. В Цюрихе на моей выставке присутствовал представитель Бобура (центр Помпиду), будущий куратор моей экспозиции, и он предложил мне приехать в Париж, чтобы посмотреть помещение музея. Конечно, я изо всех сил ухватился за это предложение: хочу, хочу, хочу! В результате еду в Париж. Но я же знаю, что не могу быть в Париже. Мне же в свое время Фетисов сказал: «А вот ты никогда не будешь в Париже» – и его приговор для меня стал решением судьбы. И вдруг оборачивается иначе. Станции мелькают одна за другой. Наконец, «Париж» – объявляет радио. Перрон, люди на платформе, поезд останавливается. Я сразу вижу Игоря Шелковского, встречающего меня. Невозможно передать мое состояние. Мы осматриваем помещение Бобура, и оно мне кажется дворцом.
Между успешной выставкой в Цюрихе и Парижем были еще выставки во Франкфурте в музее Портикус, в Голландии в Эппл Фондасьон, в Лондоне в Институте современного искусства, а также в США. В Париже я столкнулся с русской эмиграцией. После Второй мировой войны среди нее было немало художников моего поколения. Я был уверен, что первая выставка современного русского художника в Париже, тем более в центре Помпиду, заинтересует русскую диаспору.
Кроме того, я знал о существовании старой газеты «Русская мысль». Я купил эту газету и стал искать, что же там обо мне написали? Перелистываю страницы. Нигде ничего нет. Наконец в самом конце, мелко, внизу, маленькая фотография, репродукция моего автопортрета, который я написал в Москве, и текст, который могу почти дословно воспроизвести: «В центре Помпиду открылась выставка русского художника Эрика Булатова. Представлены картины с такого-то по такой-то год. Если по первым из них еще можно предположить, что из него что-то получится, то по последним видно, что уже ничего никогда хорошего не выйдет». Точка. Я был ошарашен. Ясно, что это не рецензия, а желание меня оскорбить, поставить на место, потому что я посмел забраться на такую высоту. Ведь все лучшие
