В темноте живут вот эти,На свету живут вон те,Нам и видно тех, кто в свете,А не тех, кто в темноте.3
Книга начинается со света и безлюдья (а оно в свою очередь начинается с отсутствия я: Ни себя, ни людей/ нету здесь, не бывает). Это пейзаж земли после конца – но скорее сразу после сотворения, в третий день, когда свет уже отделен от тьмы, земля видна и полупуста, и сияние заповеди опережает саму возможность человеческого присутствия.
Что это за заповедь? Мы знаем, что она светоносна, что она предшествует всему видимому и названному (сныть, лопух, комар), и что у нее есть имя: закон.
Еще у заповеди есть оппонент, и он тоже назван по имени – страдание. Чистое страдание, не имеющее носителя (а значит, предела), но ведающее уже добро и зло: будто пилит злодей, а невинный страдает, побледнев добела. Здесь, в сослагательной тени длящегося «будто» уже, как в зерне, зреет вопрос Иова. В невечернем свете закона, описанного Дашевским, злодей вечно злодействует, а невинный мужественно терпит, и этому беззаконию нет конца и названия.
Противостояние закона и несправедливости – хотя скорее речь идет об их мирном сосуществовании – и невозможность с этим смириться составляют неподвижный сюжет стихотворения. Все, что происходит здесь – только предчувствие, обещание; в отсутствие человека зло и терпенье еще не имеют лица, а любовь (ни разу не названная по имени) объекта. На безлюдьи закон не препятствует беззаконию, а страдание не в силах затемнить сияние заповеди; это что- то вроде обоюдного пакта о ненападении: никто никому не мешает, заповедь сияет, страдание стонет (и у него своя светоносная белизна, белизна бледности).
Комариный писк объединяет палача и жертву, того, кто пилит, и того, кто плачет, в один непрекращающийся стон твари перед лицом Создателя. Стон этот бесконечен и невыносим, но он не мешает ровному сиянию закона, отраженному в комарином крылышке. В этом не-разговоре звука и света нет участников, нет предмета для спора, будущее вечно остается отсроченным, Иов еще не родился, все впереди. Ближнего здесь нет, и неназванная заповедь любви может быть обращена только на сам источник света. Это заповедь, данная Моисею: «и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими», если можно так сказать, в первой редакции: до Христа, но после Авраамовой жертвы. Мы в днях Ветхого завета, в безвременьи еще неискупленного страдания – закона без благодати. Именно в этих координатах расположена последняя книга Дашевского.
Второй и третий ее тексты странные, как все лучшие стихи Г.Д., которые часто устроены сходным образом. Работает это примерно так же, как в его эссеистике, где, когда дело доходит до дела, автор предпринимает вот что. Он как бы смещается вдруг куда-то вбок от предмета разговора, и оттуда, с внезапно увеличившегося расстояния, как с острова, говорит: «Это как если бы…»
«Как если бы человек видел такой сон: он украл банку в магазине и его бьют кассиры – а рассказывая, говорил: за что они меня били? Я ничего не делал – я же просто спал».
«Как если бы уже перейдя к химии от алхимии, человек радовался, что те, кто верит в алхимию, ценят его ранние опыты, и сам начинал условно гордиться – если бы система была верной, то я в ней сделал много хорошего».
