сладилось – никто толком и не заметил. В чумовой общаге, конечно. За чем там можно вообще уследить? Дым коромыслом целые сутки – там пляшут, там поют, там на гитаре играют… Одновременно успевают и учиться, и отсыпаться после смен, и детей растить.
Я, честно, даже и представить не могла, что Оля способна на кого-то вешаться. Да и Леночка, Олина подружка, подтверждала – сам он! А Леночке не было причины не верить…
– Глаза свои сладкие затуманит и воркует вполголоса не пойми о чем. Охмуряет. А Оля хохочет… Я думала, и всерьёз не принимает.
Может, и не принимала. Ни его самого, ни его игривые «когда поженимся…» Просто… Просто сердце хочет любить – и всё. Никуда от этого не деться.
Вот так в Леночкиной общаговской комнате существовала до поры до времени их небольшая компания – её будущий муж Витька и Оля с ухажёром. Маленький, тёплый такой мирок. Уютно им там было. Болтали, валялись на кроватях, пели под гитару… И Олин смех взлетал высоко и переливался, пел самым звонким колокольчиком…
А потом – всё как всегда.
Думаю, Оля и не говорила бы никому про свою беременность, но на учёт становиться надо?
Вот и оно-то.
Фельдшерицы в гинекологии – тут как тут. Все свои, родные. Чьи-то соседки, чьи-то подружки, чьи-то приятельницы, сослуживицы опять же.
Так что не успела Оля выйти за дверь поликлиники, как знал весь город.
На это было бы, конечно, наплевать, но… Донесли сразу до предполагаемого будущего отца и его семьи. И те засуетились. Как-то там договорились в отделе кадров, получили открепление (что практически невозможно – целевик ведь, от завода учился) и отправили своё опростоволосившееся великовозрастное чадо на Север, по контракту, на шахты какие-то…
А Оля-то – осталась. Одна. У всех на виду. Ходила, тяжело припадая, еле-еле носила свой огромный живот, сидела в очередях в поликлинике… Но всегда со своей неизменной улыбкой, потряхивая лёгкими, шелковистыми каштановыми завитками…
Не идёт из головы одна наша встреча.
Я, собираясь выйти из квартиры, стояла с открытой на лестницу дверью. Искала на подзеркальнике ключи. Дома оставался муж, валялся на диване, а на проигрывателе крутилась его любимая пластинка «Поют Татьяна и Сергей Никитины».
Уже отыскав ключи и стоя на пороге квартиры, я вдруг увидела Олю, еле ползущую вверх по лестнице мне навстречу. Задыхающаяся, обессилевшая, полуживая, она вдруг подняла глаза и, заметив меня, из последних сил улыбнулась…
Я оцепенела. Она остановилась.
За моей спиной вдруг как будто прибавили громкость, и полились строчки песни:
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
А только гордость и беда…
На меня смотрела гордость и беда. Улыбалась припухшими губами. Видеть это было непереносимо, потому что её солнечные ямочки превратились в морщинки, а улыбка – в напряжённый оскал.
Секунды показались вечностью. Я как будто наблюдала эту сцену со стороны.
Вот то, что видит Оля: моя смятенная фигура, силуэт, подсвеченный сзади слабым накалом электрической лампочки и застывший в проёме двери, как в раме.
И то, что вижу я: поднятое вверх раскалённое от напряжения лицо с обморочной улыбкой и невидящими глазами. Руки с растопыренными пальцами крест-накрест обхватили живот и создают впечатление, что только они из последних сил его удерживают.
И эти эренбурговские строчки, которые совсем о другом… Но в моём сознании они навсегда связаны с ней – юной, стойкой в своём отчаянии, гордой в своём одиночестве.
…Рожать Олю отправили в областной центр, в Центр матери и ребёнка. По-моему, делали кесарево. Потом дали в руки свёрток с новорожденным и отправили домой.
И потекла их жизнь вдвоём. И она уже таскала сначала свёрток туда-сюда, а затем, когда Олежка подрос, грохотала по ступенькам колёсами прогулочной коляски, в которой сидел крепко-накрепко пристёгнутый ремешками её тихий анютиноглазый малыш. Знаете, есть такой сорт виол – не обычные жёлто-фиолетовые, а серо-голубые, изумительного, чистейшего оттенка, с чёткими чёрточками-рисками, окружающими серединку? Вот. Олежкины глаза.
Опять звенел на лестнице её отчаянный смех, и, встречаясь, она сразу кричала, чтобы упредить предложения о помощи:
– Привет! Слушай! Тебе конфеты «Костёр» нужны?
Это значит, в их конторе распределяли дефицит. И ей надо было – скорей-скорей с кем-то, поделиться… Такой у неё был жизненный настрой – отдать, оказать помощь, а не принимать. Тогда приходило чувство уверенности, спокойствия, ощущение порядка и правильности происходящего…
Но бывали и жуткие дни. Когда со своего Севера на короткое время приезжал отец ребёнка. Он там женился, потом появились дети…
Изредка, очень изредка, на два-три дня всё-таки появлялся повидать мать, отца и сестру, но из дома старался не выходить.
Вот в эти дни надо было быть с Олей рядом.
Сначала спасала Леночка, перед которой подруга, видимо, не таилась, а потом они с мужем уехали далеко-далеко.
Однажды, когда Олежке было уже года три, в моей квартире раздался телефонный звонок. Междугородний. Леночка. Она, волнуясь, попросила подняться к Оле и просто побыть с ней… Ей это сейчас нужно, очень нужно, – потому что опять приехал и она его встретила…
Я протопала по лестнице и толкнула Олину дверь. Она была не заперта.
В кухне на полу сидел Олежка и грузил совком в кузов самосвала пшено. На полу аккуратными горками высились ещё рис, горох и перловка. Самосвал лавировал между кучами, опрокидывал кузов, высыпая груз, и ехал за новой порцией. Олежка, налегая на самосвал, тихонько гудел:
– В-в-в-в…
В комнате никого не было. Оля на балконе снимала бельё. Она ворвалась в дом с улицы, увидев меня, и, как всегда, звонко закричала:
– Привет!..
А потом начала хохотать. И плакать одновременно. Но это была не истерика, нет. Просто Оля хотела вести себя со мной, как обычно, – смеяться, шутить… А слёзы не давали.
Смех звенел колокольчиком, и запрокидывалась голова, а из глаз сыпались мелкие-мелкие слёзки – дрожали на ресницах, падали на воротник. Прозрачные капли наполнили её чудесные ямочки и блестели-переливались в них бриллиантовыми лужицами…
– Дра-пал от нас! Пр-редставляешь, драпал!.. Как Наполеон из Москвы, – звонко кричала Оля и снова принималась хохотать.
С трудом мне удалось понять, что встретили они Олежкиного отца на улице, проходя мимо газетного киоска, у которого он и стоял спиной к ним, никого не видя. И повернулся именно в тот момент, когда… Короче, лицом к лицу.
И… резко крутанувшись, заспешил прочь от растерянной молодой женщины с маленьким мальчиком, постепенно ускоряя шаг, а через некоторое время уже почти бежал, как будто за ним гналась свора
