быстро распространилось вообще на все аллеи, по которым Пушкин когда бы то ни было бродил. После Великой Отечественной снова разрушенную усадьбу снова восстановили – теперь уже научным образом, ориентируясь не на дом Григория Александровича, а на то, каким Михайловское было про Александре Сергеевиче. А главное, свеженазначенный директор Гейченко сумел донести до начальства ту неочевидную мысль, что пушкинский заповедник – это не просто старая усадьба со службами, а все то, что Пушкин мог видеть с переднего и заднего крыльца этой усадьбы, вплоть до горизонта. «Куда достают стихи, там и заканчивается граница Пушкинского заповедника», – как сказал мне в интервью наследник Гейченко, нынешний директор Георгий Василевич[65]. Тогда-то и началось – аллея Керн, скамейка «Три сосны» и т. д.
СЕМЕН СТЕПАНОВИЧ ГЕЙЧЕНКО (1903–1993)
Легендарный директор Музея-заповедника А. С. Пушкина; назначенный в 1945 году в разоренное войной Михайловское, восстановил его фактически с нуля и многократно расширил
ГС:
Аллеи-то действительно с пушкинских пор. И три сосны над излучиной.
МВ:
И это ставит перед нами вопрос о том, что такое аутентичность, что такое подлинность. Мы знаем умом, что вот эти стены Пушкина помнить никак не могут, но мы приезжаем в Михайловское и восхищаемся совершенно справедливо.
И опять я делаю лирическое отступление. Мне очень повезло, я впервые попал в Михайловское в августе 1999 года, в очень благоприятный момент. Музей только что заново отреставрировали и переоборудовали к юбилею. А главное, это была моя первая совместная поездка с будущей женой. Практически свадебное путешествие. И мое приподнятое состояние наложилось на то, что я был впервые в Михайловском, это было лето, изумительная красота, и Михайловское произвело на меня огромное впечатление. Но, конечно, не только по личным причинам, а потому что Михайловское и окрестности – это действительно воплощение русской северной красоты. Когда Пушкин писал: «Там русский дух… там Русью пахнет!» – он это писал именно в Михайловском.
ГС:
Михайловское – удивительное место и в жизни самого поэта: оно не связано с его детскими воспоминаниями, но оно связывало Пушкина с предками. И совершенно точно именно в Михайловском надо перечитывать деревенские главы «Евгения Онегина».
МВ:
Само собой разумеется. Ни для кого не секрет, что описание жизни и Лариных, и самого Онегина выросло из личного опыта Пушкина в Михайловском. Хотя, конечно, Пушкин в него не включил очень многое из того, что включать совершенно не следовало, – его, прямо скажем, тяжелые отношения с отцом.
ГС:
Сейчас мы к этому и подходим. Мы оставили Александра Сергеевича в дверях и пошли рассматривать имение. Он застал всю семью в сборе – и родителей, и брата, и сестру. Но после первых объятий выяснилось, что отец согласился досматривать за своим сыном для полиции.
МВ:
Возможно, из лучших побуждений. Мол, чтобы не совал нос полицейский в семейные дела, лучше я сам.
ГС:
Однако сын не оценил добрый посыл своего отца, и, конечно же, начался скандал, достойный пушкинского темперамента.
МВ:
Ну, там со всех сторон был «темперамент». Учти еще, что для Сергея Львовича это была катастрофа – столько сил вложено в старшего сына, такие надежды подавал, так гордились первыми успехами, и вот – всё! Уже не благовидный «перевод по службе», а просто ссылка под открытый полицейский надзор, как преступника. Семейный позор.
Чуть ли не в пику ему Александр через десять лет вложил в уста батюшки Петруши Гринева рассуждение, что царская опала – меньший позор, чем измена чести[66].
ГС:
По осени родители уехали. А далее брат Лев хотел помочь Александру Сергеевичу бежать за границу, Пушкин даже примерял на себя роль беглеца, но в жизни до дела так и не дошло, потому что дело было опасное, и брат…
МВ:
Справедливости ради, он хотел еще и из Одессы удрать.
ГС:
Да, но в итоге так и не удрал.
МВ:
Это тоже интересно. Особенно сейчас, когда мы это записываем. Вопрос «уезжать – не уезжать» для Пушкина тоже стоял. И он как бы на словах бранился, ругался, что не останется здесь ни единого дня, но до дела так и не дошло. Хотя в Одессе выправить паспорт и выдать себя за француза ему ничего не стоило.
ГС:
За француза точно ничего не стоило, причем и по внешности, и по жестикуляции.
МВ:
О языке и говорить нечего. Я давал читать письма Пушкина знакомой француженке – она подтвердила, что это настоящий аристократический французский язык XIX века. Да, ему очень легко было. Нашлись бы друзья, которые ему бы в этом помогли, но так и не срослось.
ГС:
Сестра хотела с ним остаться в Михайловском, но Пушкин настоял на ее отъезде, потому что она была девушкой на выданье и шансов найти жениха в столице было больше, чем в деревне. И он остался с няней.
МВ:
А мне кажется, не столько с няней, сколько с Осиповыми-Вульф.
ГС:
И с Вульфами, и с Анной Петровной Керн, которая много позже напишет воспоминания об очень кратковременном и очень бурном романе.
МВ:
Он не был кратковременным, он был очень долго эпистолярным. Пушкин писал ей бешеные письма, которые с большим трудом можно прочесть, потому что он писал их и вдоль, и поперек, и по диагонали, – это все было. Но, так сказать, плотское воплощение эта эпистолярная страсть получила уже позже, за пределами Михайловского. Но я почему сказал про Вульфов. Жестоко поругавшись с отцом, Пушкин летом 1824 года дневал у них, дома он только ночевал, а все время проводил в Тригорском, где на него смотрели с обожанием, где были юные девицы и добродушная матушка, ему там было гораздо комфортнее. Атмосфера дома, где много разнополой молодежи, – все готовы играть в фанты и шарады, все немножко влюблены, немножко флиртуют, немножко друг на друга дуются и ревнуют. «Как жарко поцелуй пылает на морозе!» (Т. 3. С. 124)
ГС:
Ты говоришь – Вульфы. Но хозяйка была Осипова. Прасковья Александровна Осипова.
МВ:
Урожденная Вындомская, по первому мужу Вульф. Ко времени приезда Пушкина она как раз только что снова овдовела в 43 года – Иван Сафонович Осипов, закончивший службу статским советником[67] почтового ведомства, умер в феврале 1824-го.
ГС:
Осипова управляла Тригорским больше сорока лет, и делала это так толково, что Пушкин советовался с ней по поводу управления своим имением. Она останется одним из самых близких друзей поэта и не простит Гончаровой дуэльную историю.
МВ:
Да, и, собственно, она
